Соня ничего не отвечала, а только внимательно и изучающе слушала его, и поскольку он не дождался ни ее согласия, ни возражений, то продолжал:
— Уж коль завели речь о любви… Конечно, в жизни не так уж много любви, да разве мы родились для того, чтобы любить? Вы думаете, человек создан для счастья? Любовь и счастье — это что-то такое, чего нельзя ни вымолить, ни выпросить, ни отвоевать… Она приходит и уходит по только ей известным законам, вне зависимости от человека, хотя и предназначена людям… Она не подчиняется человеческим желаниям. Я хочу этим только сказать, что, наверное, вам стоит уехать за океан даже при том, что вы рискуете, что всю жизнь будете жалеть о том, о чем сейчас так мечтаете, что вся жизнь так и пройдет без любви… если вы понимаете, что я хочу этим сказать…
— Да, да… Ведь и я думаю так же, но мне хотелось услышать это от вас… как будто часть своего решения я перекладываю на ваши плечи, и мне от этого легче… Спасибо вам… Я, действительно, очень вам благодарна… И я не знаю, что еще сказать вам…
Он перестал воспринимать Сонино присутствие и не только ее, он стал постепенно погружаться в размеренные, ритмичные волны звуков, и над этими волнами снова опускался туман, напоминающий ему утренний пар, скользящий над рекой или над чистым широким озером.
Он услышал пение, услышал, как над поредевшими клочьями тумана несутся грустные голоса, женские альты и мужской бас, женские голоса тянули мелодию вверх, к вершинам, а мужские с гудением удерживали ее над землей…
Надо было бы встать и уйти отсюда, убежать от наплывающей мглы и этой безбрежной грусти, которая слышится в некоторых народных песнях…
Перед глазами Порубана разыгрался немой, но живой театр: люди жестикулируют, кивают головами, открывают рты и выпускают дым, они чему-то смеются, закидывая головы, находятся в постоянном движении, у них хорошее настроение. Однако он не слышит звуков, и потому их движения приобретают особое таинственное значение. Порубан видит Оскара Освальда, тот наклоняется к нему, шевелит губами… Порубан тоже наклоняется и делает движение, словно вынимая вату из ушей.
— …низкое давление… Скорее всего будет гроза и ливень, как несколько дней назад. Вообще странно, что в последнее время так часто идет дождь и так меняется погода… По-видимому, лета не будет… Но все равно люди разъедутся в отпуска, редакция опустеет, как бывает каждое лето, и надо к этому быть готовыми… И вообще, я хотел с вами о том о сем поговорить…
Главный редактор устало кивает, а Освальд поднимается со стула и что-то еще говорит о том, что непременно будет гроза, но может быть, к субботе погода установится, и он желает главному редактору приятно провести время на даче, как следует отдохнуть, и вообще, он должен себя поберечь…
Порубан вдруг видит, как прямо по столу, осторожно огибая расставленные рюмки, тарелки и пепельницы, продираясь сквозь редкий туман, к нему приближается с застывшим лицом другой Михал Порубан и смотрит ему прямо в глаза. Он садится тут же на столе, скрестив ноги по-турецки.
— Я пришел поговорить с тобой, — говорит этот другой Порубан. Главный редактор смотрит, как в зеркало, на знакомые черты, которые вот уже несколько десятков лет носит с собой как невыплаченный долг, видит усталость в запавших глазах, покорность, осевшую в глубоких морщинах, энергично очерченный подбородок и широкий лоб под редкими седыми волосами.
— Что тебе надо? — спрашивает он не слишком вежливым тоном, в котором чувствуется раздражение и нетерпение.
— Пришел поговорить с тобой, — повторяет другой Порубан, — ведь нам есть что сказать друг другу…
— Так это ты говорил со мной сегодня… Это ты, мое сомнение, моя другая правда, перевернувшая все вверх ногами и опрокинувшая все мои убеждения…
— Да нет, — возражает другой Порубан, — я — это ты, мы — это и сомнения и убеждения, две стороны одной медали, один без другого мы — ничто…
— Чего, собственно, ты хочешь? Ты пришел ко мне свести счеты, ты хочешь, чтобы я вывернул свое нутро, как брючный карман, или ты хочешь, подвести баланс моей, твоей, нашей жизни? Но ведь такой итог подводят в конце, в самом конце, за которым уже ничего нет, а я еще, черт возьми, никуда не собираюсь…