Катя холодно его выслушала.
— Все мужчины одинаковы, — сказала она с показным равнодушием. — Стараетесь развернуться перед нами во всей своей душевной или физической красе, и вам даже в голову не приходит, что вы доставите женщине большую радость, если купите ей новое платье!
Его это слегка задело.
— Ну так скажи, о чем я должен говорить с тобой?
— Мы уже давно готовились к этому разговору. Скажи мне, наконец, хочешь ли ты со мной только спать или жить вместе? И перестань выкручиваться! Ответь мне немедленно и ясно.
— Ладно, — кивнул он без всякого энтузиазма, но с деланной готовностью, — хочешь услышать ясные слова… — тут он запнулся, потому что эти слова как-то не шли на ум. — А что, собственно, ты хочешь услышать?
— Не юли!
— Так помоги мне.
— Я тебя спрашиваю: да или нет? Отвечай!
— Не могу, — простонал он. — В какой-то момент мне кажется, что я все знаю, что мне все ясно… А на другой день мне ясно, что все это ложь…
Катя поигрывала незажженной сигаретой.
— Это не ответ. Я тебя спрашиваю об этом уже в сотый раз, и мне уже скучно…
А он ни на что не мог решиться, молчал и лишь смотрел, как ее пальцы поглаживают сигарету.
— Куда делась твоя уверенность? — спросила она глубоким голосом телевизионной дикторши. — Когда речь идет о газете, ты можешь быть очень энергичным. А когда речь идет обо мне…
— Да нет, — он попытался придать своему голосу былую уверенность, — такие вещи нельзя связывать… и сравнивать…
— Не понимаю почему…
— Потому что я ведь не положительный герой. Такие есть только в книжках, да и там теперь их нет.
— Не занимайся самокритикой. Мне это ни к чему. Я хочу только, чтобы ты меня понял. Ответь, наконец, однозначно, от этого зависит мое решение. Мне просто надоели эти иллюзии… Равно как и твои иллюзии по части газеты…
— Мечты… — сказал он задумчиво. — Во всем этом наши мечты…
— Да, да, — она кивнула и сломала сигарету, — но от мечты не рождаются дети.
— Подожди еще немножко, — попросил он после паузы, — хотя бы еще неделю…
— Какой смысл? — Плечи ее бессильно опустились. — Неделя, месяц, год… До каких пор?..
Прокоп улыбался, отвечал на вопросы, о чем-то еще говорил с Катей, потом с ответственным секретарем, с молодым Якубцем, сходил вымыл руки и выкурил две сигареты, и все это время у него было ощущение, что он поднимается вверх по узкой тропинке, и где-то посреди дороги он едва не расплакался от внезапного, изматывающего понимания, что ничего не разрешилось, что он пойдет с этим грузом неуверенности дальше, к самой вершине.
4
— Порубан слушает.
— Это я, Матлоха.
— Ты?
— Я!
— Здравствуй, Юрай.
— Здравствуй, Михал. Не помешал?
— Нет. Нисколько.
— Дай, думаю, позвоню…
— Очень мило с твоей стороны. Что у тебя нового?
— Да ничего. А у тебя?
— Тоже ничего.
— Кажется, будет дождь. У вас тоже?
— И у нас.
— Кажется, будет хорошая гроза.
— Да и у нас, похоже, будет хорошая гроза…
— Гм… Я, действительно, не отрываю тебя, Михал?
— Действительно, нет. Рад тебя слышать, Юрай.
— Я только хотел услышать, что у тебя все в порядке.
— Все в порядке, Юрай.
— Значит, можно идти дальше…
— Да. Можно идти дальше.
— Как тогда в горах?
— Да. Как тогда в горах.
— Я рад, что ты не меняешься, Михал.
— Старые камни не меняются.
— Стоят на том же самом месте…
— Да. И вчера, и сегодня.
— Так ты все еще веришь, Михал?
— Иначе нельзя.
— Но ведь иногда сомневаешься, признайся, Михал!
— Я не доверяю людям, которые не умеют сомневаться.
— А что же будет дальше, Михал?
— За нами идут наши дети…
— Но они другие…
— Они такие же, как мы, только им тесно в рамках наших мечтаний…
— Значит, теперь можно уйти?
— Думаю, что можно.
— Дети никогда не поймут, как мы жили.
— Оставим их в покое.
— Придется с этим смириться.
— Да.
— Так… Ну а как здоровье?
— Сердце беспокоит. А у тебя?
— Нога. Ты же знаешь.
— Знаю.
— Ну так держись!
— И ты тоже. Ты действительно не хотел ничего сказать, Юрай?
— Действительно ничего.
— Я рад, что ты не хотел сказать ничего другого.
— Ну пока.
— Пока, Юрай. Объявись как-нибудь снова.
— Ладно. Теперь у меня будет много времени.
— Да и у меня…
Потом все разворачивалось так быстро, что Матуш Прокоп, который час спустя медленно шагал от здания Пресс-центра вниз вдоль Дуная, все еще не понимал, как же это, собственно, случилось, и ему с трудом удалось связать все события. Никто не обратил внимания, когда главный редактор вышел из комнаты, где продолжалось торжество. Люди разговаривали, пели, кто-то громко смеялся, открывались новые бутылки, и Гелена Гекснерова все время сморкалась от избытка чувств. Лишь позднее, а прошло уже минут тридцать, кто-то вспомнил, что в комнате нет Порубана. Это было странно. Прокоп видел, что все смотрят на него, поскольку в эти минуты он стал начальством, он отвечал за все, что происходит и может произойти. Когда он сам это понял и поняли все, находящиеся в комнате, наступила тишина, полная томительного ожидания. Прокоп растерялся в этой тишине, потом схватил бокал, словно в прикосновении прохладного стекла он обретал уверенность, и поднял тост за здоровье присутствующих. Все снова начали говорить, смеяться и спорить, потому что здесь был человек, к которому можно было обратиться, который следил за ними, кто мог разрешать или запрещать. Прокоп чувствовал себя неважно, он не привык к этому, еще не знал, чего от него ждут, и потому нервно ждал возвращения главного. Он уже поднялся, чтобы идти за Порубаном, когда к нему подошла новая секретарша, и он, извинившись за свою память, переспросил ее имя. Она сказала, что стучалась в кабинет, что разговор с Буковой уже закончился, но что он не откликается, и ей кажется, что он заснул.