— Никто на тебя ничего не взваливает, — Порубан говорил спокойно и веско. — Корреспондент просто постарался объективно описать известные факты.
— Ну так скажи, что я должен делать?
— Ты же директор, Юрай. Ты и решай. — Он немного помолчал. — Могу только обещать, что о ваших поставщиках и о «Хемоиндустрии» напишем тоже. Прижмем им хвосты. Но не требуй от меня, чтобы мы закрывали глаза на катастрофическую ситуацию. Поставщики тоже не во всем виноваты.
Казалось, Матлоха задумался.
— Значит, будете публиковать?
— Да.
Снова молчание, потом директор сказал:
— Ну, как знаешь. Ты всегда был упрямый, Мишо. — И совершенно другим тоном продолжал: — Появился бы как-нибудь. Поговорили бы по душам, сходили бы на рыбалку.
— С удовольствием, — отвечал Порубан, хотя знал, что никогда у него на это не будет времени. — На рыбалку? Да разве у вас еще водится рыба?
— Для тебя найдем. Позаимствуем в заповедных местах, куда возят иностранцев. Я это организую. Через товарищей из района. Ты ведь знаешь, со мною считаются, я повсюду имею влияние.
— Да, Дюро. Ты всегда и везде имел влияние.
Сказав еще пару ничего не значивших вежливых слов, они распрощались. Порубан отодвинул чистый лист бумаги, который все это время лежал перед ним на столе.
Пока шеф разговаривал по телефону, собравшиеся в зале заседаний ждали и каждый по-своему коротал время.
Климо Клиштинец, заведующий экономическим отделом, раскрыл перед собой папку с рукописями. Он смотрел на строчки, расплывающиеся перед глазами, и не видел текста. Он думал о своих проблемах. В последнее время он чувствовал себя неважно. Не в физическом смысле слова, в психологическом. Уже более тридцати лет он работал в газете и теперь сознавал, что наступает кризис. Он устал. Слова более не слушались его, мысли испарялись. На редакторской работе он мог сосредоточиться с огромным усилием, а когда садился писать, чувствовал почти физическую тошноту. Сначала он старался не обращать на это внимания, зная, что время от времени каждый журналист переживает нечто подобное. Знал, что такие кризисы проходят, они случались с ним и прежде. И лишь позднее понял, что на этот раз дело обстоит серьезно.
Он был на пределе физических и душевных сил.
Климо Клиштинец был реалистом. Он не питал иллюзий относительно себя и своей работы, понимая, что он всего лишь средний журналист, и нехватку таланта заменял добросовестной, педантичной работой. Из него получился газетный работник — язык его статей был тяжеловат, но приведенные факты всегда скрупулезно проверены, аргументы обоснованы, рукописи чисты и опрятны. Он не любил никакого шума и перемен, его работа была похожа на течение медленной широкой реки, которая из года в год лениво катит свои воды по привычному руслу.
Он бы мог быть доволен тем, чего добился. Понимал, что уже не будет победного звона фанфар и торжественных песнопений в его честь. Он предпочитал держаться в тени, и поэтому его не коснулись политические бури и перемены в кадровой политике, он переждал их в укрытии, мудро избегая каких бы то ни было комментариев. Он бы мог быть доволен своей жизнью, но доволен он не был.
Он устал, и теперь ему хотелось перемен, хотелось уйти из редакции. Но тут в конце года освободилось место заместителя главного редактора, и он остался. Ему казалось, что он заслужил это место.
На должности заместителя главного далеко не всегда сидят пишущие люди, здесь нужен хороший редактор, который организует работу, читает рукописи, редактирует их. Все это говорило в пользу Климо Клиштинца, и помимо всего прочего он считал бы такое назначение справедливой оценкой его многолетнего труда в редакции.
Была здесь и еще одна причина. Это его сын. Единственный. Как и многие другие родители, Клиштинец-отец видел свое продолжение в Клиштинце-младшем. Он верил, нисколько в том не сомневаясь, что сыну удастся достигнуть высот, которых он сам не достиг, что сын будет более удачлив, что из него выйдет хороший журналист, что его будут читать, о нем будут говорить, что он будет счастливей отца. Клиштинец долго не мог смириться с тем, что сына совершенно не интересует газета и отцовские восторги вызывают в нем полное равнодушие. Учился он плохо, целыми днями гонял с приятелями на мотоциклах, затесался в компанию, которая очистила несколько киосков, а все вечера пропадал на дискотеках. Его абсолютно не волновало, на какие средства он будет жить. Клиштинец-старший с отчаянием наблюдал, как рушится его последняя надежда, он сознавал, что из сына никогда ничего путного не получится. Где-то в подсознании в нем росло чувство протеста, а вместе с ним зависть ко всем способным молодым ребятам, к таким, как Матуш Прокоп. Успехи других больно напоминали ему о полной неспособности к чему-либо собственного наследника.