Сегодня ему удалось встать еще до восьми, он услышал, как Алиса, его жена, с младшим сыном Михалом уходит в детский садик и по магазинам. Он уже успел побриться, принять душ, одеться и теперь спокойно завтракал. Алиса между тем возвратилась и теперь прибирала детскую. Она работала ассистентом в университете и на работу ходила к десяти, а иногда и после обеда, в зависимости от расписания, до этого она успевала убрать квартиру и приготовить обед. Сквозь открытую дверь он видел детскую, где на полу валялись машинки и детали конструктора, Алиса собирала разбросанную по комнате одежду и игрушки.
Прокоп смотрел на стройную фигуру жены (когда-то она недолго работала манекенщицей) и вынужден был признать, что и после шести лет замужества, родив ему двух детей, она все еще не потеряла привлекательности.
Он медленно жевал и размышлял, мысли были беспорядочными, перескакивали с одного на другое, повинуясь каким-то ассоциациям — случайному жесту, запаху, воспоминанию, они бились в мозгу, словно бумажный змей на сильном ветру. Он вспомнил, что, согласно каким-то социологическим исследованиям, после пяти лет брака в супружеских отношениях наступает кризис. У них он наступил после шести лет.
Ему припомнились первые дни, месяцы и годы совместной жизни: быстро, слишком быстро родился у них Мартин, и вот в узкой, снятой за большие деньги комнатке началась совершенно сумасшедшая жизнь. Крик и плач мальчика, вечная нервозность, постоянная нехватка денег, долги, простуды, никаких перспектив на квартиру, постоянный, до одури, нажим секретарей редакции, и всегда сжатые сроки, и, ко всему прочему, болезненное честолюбие. Как хотелось ему, Матушу Прокопу, стать истинным журналистом — искателем правды, обличителем лжи, грозой всех глупцов и лентяев, мужественным и отважным молодым человеком!
А тем временем он медленно задыхался в комнате, пропахшей мокрыми пеленками и трубочным табаком. Ну зачем, думает сейчас тот же самый, но уже уставший и успокоившийся Прокоп, какого черта я сразу же, в самом начале, когда пришел на работу в «Форум», восстановил против себя некоторых редакторов, этих старых волков, привычных рутинеров, глашатаев ходульных истин? Теперь он знал то, что должен был знать еще тогда: когда говоришь дураку, что он дурак, то сам совершаешь еще большую глупость.
Зачем надо было лезть на рожон, еще даже не усевшись за допотопный канцелярский стол, который скрывал в своей утробе старые неиспользованные рукописи, брошюры, письма, вырезки? Уже тогда он твердил им, что они неплохо устроились, что живут только за счет компромиссов и лишь упражняются в грамматике и стилистике. При этом у него самого еще ничего не было за плечами, а того, что он чувствовал в себе, конечно, было мало. Он не мог противопоставить их полной неспособности к делу свою работу, свой талант — ничего, кроме своего возмущения. Наивный парень! А они так жадно подстерегали его ошибки и промахи в словах, фразах, в любой мелочи, чтобы подловить, поднять на смех, лишить уверенности в себе.
Он усвоил этот урок лишь после того, как хорошенько получил по носу, и теперь отлично знает, что таких заносчивых юношей надо гонять вместо завтрака раза по три вокруг Горского парка, чтобы отбить у них охоту думать, как это думал он, будто они призваны излечить болезни этого мира. Однако он тут же воспротивился этой мысли и вступился за безрассудных донкихотов, каким был сам и каким сейчас представлялся ему молодой Якуб Якубец, — без них мир был бы скучен и пресен.
Алиса вошла в кухню и молча стала мыть посуду. Он украдкой рассматривал стройные ноги и бедра жены, обтянутые джинсами, и пытался вникнуть, в какой связи находится их первый супружеский разлад с газетой, в которой он работает. Легче всего было бы свалить все на «Форум». С какой ненасытной страстью можно сравнить работу в газете? Он знал, однако, что напрасно ищет ответа, что в эту минуту, пока он жует хлеб, даже не чувствуя его вкуса, пока Рэй Чарльз хрипло поет о равнинах, залитых солнцем где-то в Джорджии, он не поймет причины супружеских кризисов вообще и своего собственного в частности. Лучше выбросить все это из головы, лучше вовсе об этом не думать!
А что же, обдумывать репортаж о нефтехимическом комбинате в Буковой? Он снова увидел огромные здания комбината, незаконченную постройку очистных сооружений, гудроновые ямы, наполненные маслом, и грязную воду реки. Он представил себе, какую реакцию вызовет этот материал. Нет, тут нет никакой связи ни с Алисой, ни с его семейным разладом, сейчас он об этом даже думать не станет. Может быть, между глотками теплого чая подумать о Кате Гдовиновой? Чай слишком сладкий, а Рэй Чарльз сообщает гордому Прокопу: «I can’t stop loving you»[1]. Не морочь себе голову, мысленно обращается Прокоп к певцу, ты не один такой, у кого нет хлопот с женщинами. Катя Гдовинова — вот причина всех этих кризисов, недоразумений и сомнений, хотя моя жена даже не подозревает о ее существовании. Катя Гдовинова, если хочешь знать, милый Рэй, глупая, эмансипированная молодая женщина, моя любовница, редактор отдела культуры «Форума». Когда мы занимаемся любовью, она царапает мне спину длинными ногтями, она пьет залпом пиво и курит крепкие сигареты без фильтра, после которых глухо и хрипло кашляет, сплевывая в умывальник. А какие, собственно, сигареты она курит — «Детву» или «Быстрицу»? Она заставляет меня читать невыразимо скучного Марселя Пруста или еще более нудного Джеймса Джойса и прочую снобистскую литературу, а после нашей близости ей хочется знать, был ли Верлен гомосексуалистом и действительно ли Штур терпеть не мог Калинчака, а заодно и Гурбана, как это утверждает Минач в «Горячем пепле». Милый Рэй, это — истеричка с замашками гетеры, нежный вампир, интеллектуалка с манерами блатняжки, так что ты, милый Чарльз, не жалуйся.