Воспоминания были неясными и туманными, скорее сохранились какие-то случайные детали, синие униформы и грубые ремни с блестящими пряжками, графин с водой на столе, измятый мокрый материнский носовой платок, потом лицо отца с синеватой щетиной на впалых скулах. Все остальное вызывало в нем скуку и раздражало таким же однообразием, как ожидание сладкого в детском саду. Он постоянно ждал, что отец поднимется и уйдет с длинной скамейки, где сидели несколько мужчин, таких же, как он, придет к матери и скажет ей своим сурово-нежным тоном, чтобы она не хныкала и что на людях так не годится. Отец поднялся, чтобы посмотреть на Якуба, и мальчик поймал его просительный, затравленный взгляд, лишенный всякой надежды. Этот взгляд встревожил его так, что помутилось в голове. Отец поднялся, но двинулся куда-то прочь, медленно и неуклюже пробираясь между мужчинами в униформе, уже в дверях он еще раз оглянулся, но искал глазами не жену, а Якуба, который непонимающе смотрел, как закрываются двери за отцом. Потом он услышал только грохот стульев и материнский плач.
Так же смутно он помнит залы ожидания, другие униформы со сверкающими пряжками, потом странную комнату, разделенную проволочной сеткой, и два тонких одинаковых стула. За сеткой — лицо отца, пропахшая потом одежда, быстрые слова, лишенные всякого содержания, и нетерпеливые взгляды, срывающийся голос матери, и снова долгая дорога в запыленных поездах.
Отца осудили, и он умер ровно через месяц после возвращения из тюрьмы. Якуб уже подрос, и он простил отцу все, даже то, что друзья с улицы дразнили его: «Эх, Кубо, дурачок Кубо, отец-то твой сидит в кутузке! Да это тот Кубо, у которого отец каторжник!» Он простил ему ботинки с протертыми подметками и заплатанные штаны, которые должен был носить, он простил ему и нелепую, неожиданную смерть, и его осунувшееся, неподвижное лицо, заросшее синеватой щетиной, утопавшее в бархате подушек.
Иногда, глубокой ночью, когда он вдруг просыпался, напуганный неожиданным звуком или неотвязным кошмаром, он чувствовал в горле сладкий комок боли, и в памяти всплывал затравленный взгляд отца, его согнутая спина, выражающая покорность, а потом его облик терялся в дверях, ведущих куда-то в неизвестность. Он не мог заснуть и все думал о невразумительных отцовских словах: «Забудь, сынок! Забудь об этом, то была ошибка. Не повторяй ее, не терзайся, не порти себе жизнь! Забудь как можно скорее ошибки отцов!»
Но это было не так-то просто.
Он очнулся от скрипа отодвигаемого стула и нетерпеливого ерзания маленькой Инги, которая никак не могла дождаться конца этого скучного разбирательства. Но в эту минуту судьи встали, а вместе с ними встала и чета Грегоровых, и совершенно помимо воли поднялся и Якуб Якубец, чтобы выслушать постановление от имени республики, согласно которому брак Мирослава Грегора и Татьяны Грегоровой объявляется расторгнутым. Больше никто ничего не говорил, никто ни о чем не спрашивал и ничего никому не объяснял, потому что все уже страшно устали от слов, которые сразу утратили всякий смысл. Якубу на мгновение показалось, что Грегор сейчас подойдет к бывшей жене и подаст ей руку, вежливо прощаясь, но он явно смутился и только погладил ладонью растрепанные волосы дочери, которая совершенно беззаботно и непосредственно прижалась к отцу (он может посещать ее по четным субботам и воскресеньям!), собираясь вместе с ним выйти из зала суда. Однако отец наклонился к ней, прошептал что-то ей на ухо, а потом быстро вышел вон, ни на кого не оглядываясь. Они услышали звук его шагов по длинному пустынному коридору.
Выйдя в коридор, Якуб увидел удаляющуюся Татьяну Грегорову (значит, ее зовут Татьяна, Таня), а рядом с ней топающую Ингу. Женщина шагала твердым, в общем-то неженским шагом, в котором чувствовались упрямство и неприятие какого-либо сочувствия. Он понял, что его представление о драматическом репортаже расползается по швам. Однако, отбросив сомнения, он пустился догонять Грегорову. Разведенного мужа между тем он потерял из виду, так что надо было торопиться, чтобы не упустить хотя бы бывшую жену и попросить ее уделить ему несколько минут.
Когда он остановился на широких ступенях Дворца юстиции, его удивили яркие и сверкающие краски летнего дня, почти беззаботные лица людей, проходящих мимо. Головы обеих Грегоровых потерялись в толпе, и он побежал за ними по тротуару. Он догнал их и, опередив на шаг, запыхавшись, обратился к женщине: