И более удачливым, чем его отец.
Климо Клиштинец был реалистом, он очень скоро понял предел своих возможностей, равно как и то, что ему никогда не стать действительно хорошим публицистом. Он относился к тем журналистам, которые находят себя в организационной работе, а не за письменным столом.
Долго, очень долго он не желал считаться с тем, что журналистская работа его сына вообще не интересует. Юные увлечения Бориса — дискотека, танцы, машины и спорт — он приписывал возрасту и безрассудству. Он верил, что со временем сын поумнеет.
— Мне это неинтересно, папа.
— А что тебе интересно?
— Не знаю.
— Как так не знаешь? Что-то тебя должно увлекать?
— Не знаю. Меня ничто не увлекает. Давай не будем об этом говорить, оставь меня!
— Но все-таки чего-то ты должен хотеть?!
— Я хочу пойти на дискотеку…
— Ты никогда не думал о том, что мог бы стать журналистом?
— Нет, папа.
— Почему?
— Журналисты все врут.
— Ты хочешь сказать, что и я вру?
— Не знаю. Оставим это, папа!
Разбитое крыло и фара! Это значит, что машина как минимум полгода простоит в гараже, ведь во всем городе не достанешь запчастей для «Фиата»!
Нет, из его Бориса не выйдет ни врача, ни ученого, ни артиста, не выйдет даже журналиста. Учился Борис плохо, и только по большому знакомству его приняли в профессиональное училище, где он мог получить аттестат. Учителя жаловались, что у молодого Клиштинца нет никакого стремления к учебе, что он упрям и нахален.
— Что из тебя выйдет? Кем ты хочешь быть?
— Никем.
— Ты как разговариваешь?! Кто так говорит с отцом? Ты никого не уважаешь. Ничего не ценишь!
— Ну как же! Я ценю твои заслуги!
— Ах ты!.. Смотри у меня!
— У всех у вас какие-то заслуги. Прячетесь за них, как за стенку! Никто вас пальцем тронуть не может.
— Перестань же, в конце концов!
— Конечно, тебе это не нравится! Но я тебе скажу кое-что: плевал я на ваши заслуги! Меня они ни капельки не интересуют. Надоели вы все!
Оплеуха.
— Вот тебе, сопляк!
— Ну, конечно, это ваш единственный аргумент… — И хлоп! дверью.
Борис всегда получал то, что хотел, у него всегда и всего было вдосталь. Возможно, размышлял теперь Клиштинец, в этом и была главная причина того, что он ничего не ценит. Чья же это вина — его или сына? Что я хотел сделать из него? Избалованного обывателя, потребителя… Свою собственную карикатуру. Такого осторожного человечка, приспособленца. И вот тебе на! Человечек-то не желает быть обывателем. Бунтует! Шляется по дискотекам — «Цеппелин», «АББА», «Битлз»… И лозунг: «Против всех!»
— Что из тебя вышло? Чего ты, собственно, хочешь? Что вы за поколение?
— Да ничего. Я в полном порядке.
— Я тебя не узнаю. Не узнаю собственного ребенка…
— Я тебя тоже. Но ты не огорчайся…
— Как будто ты не мой сын! Я не знаю, что ты чувствуешь, о чем думаешь…
— Если бы у тебя было для меня время, может быть, ты и знал бы. Если бы ты вечно не просиживал над всеми этими глупостями, если бы не просиживал на своих никому не нужных собраниях, возможно, ты знал бы… А может быть, и нет. Возможно, тебя это вообще не интересует. Вас вообще это не интересует. Вас интересуют только ваши собственные ошибки. Дело в том, что вы все — совершенно потерянное поколение…
— Как ты разговариваешь с отцом! Что ты несешь! Это вы, вы — потерянное поколение!..
— Как знаешь. На этом можем закончить…
Теперь ему нужно забежать в автосервис, приготовив заранее бутылку коньяка или две сотни в конверте, или же позвонить кому-то из приятелей, у кого есть там знакомые. Иначе с машины поснимают все хорошие запчасти, все попортят, поменяют, не говоря уже о том, что крыло для «Фиата» — вообще дефицит.
Зазвонил телефон.
— Ну, конечно. — Ответил он устало ответственному секретарю. — Еще сегодня тебе их принесу.
Он отодвинул телефон и еще с минуту размышлял о том, что важнее: машина или еще один разговор с сыном. Он не знал, на что решиться, и, сердито схватив ручку, выкинув из головы и сына и «Фиат», принялся за редактирование рукописи.
3
Дождь лил так, словно наступил конец света. Тучи прижимались к земле, и косые струи дождя молотили размокшую землю, склоны холмов, улицы и заводские крыши. Вместе с грозой налетел ветер, он рвал с деревьев листву, ломал ветви, хлопал ставнями. Потом все-таки утих, и вода, уже без всяких помех, лила на землю непрерывным сплошным потоком. Набухшая земля не успевала глотать воду, и вот с откосов уже разбежались стремительные ручейки, сливающиеся в грязные лужи, потоки понеслись по улицам, заполняя канавы, и уровень воды в реке стал подниматься. Крыши домов зловеще блестели в надвигающемся сумраке, все предметы были словно затянуты темной пеленой, и их размытые контуры терялись в неистовых струях дождя.