Он на минуту замолк, сел в свое кресло, но поскольку Порубан тоже молчал, продолжал:
— Да, у меня много времени. Размышляю. Думаю о жизни, о газете… — Он выпрямился, но тут же снова сгорбился, словно ушел в себя, потерялся в мягкой глубине кресла. — Меня посещают странные мысли. — Голос его охрип. — Как бы выглядел мир без газет? Могли бы мы без них жить, как, скажем, без хлеба или без воды? — Он покачал головой. — Нет. В газете находится витамин… Витамин «И». Информация…
— Гм, — хмыкнул на это Порубан.
— Людям нужна информация, — продолжал Коллар, — чтобы на ее основе могли выработать они свою позицию. Поэтому так трудно быть журналистом. Он несет ответственность за образ мыслей других людей…
— В первую очередь, он сам должен думать, — подал реплику Порубан.
Коллара это замечание поразило.
— Ты хочешь сказать, что за него думают другие?
— Иногда.
— Что значит — иногда?
Порубан заерзал в кресле, ему не хотелось об этом говорить. — Иногда… — начал он медленно и, словно колеблясь, — это когда журналист превращается в послушную куклу, лишенную стыда и совести…
— Совести? Для начала эту совесть надо иметь…
Порубан устало усмехнулся.
— Раньше ты не был таким скептиком…
— А я и теперь им не стал. Только на вещи я смотрю теперь из этого кресла.
Они помолчали, вслушиваясь в громыхание летней грозы, в ритмичный перестук дождевых капель на оконных стеклах; в полумраке комнаты чудесно пахло кофе, было тепло и уютно.
— Скажи, — нарушил молчание Коллар. — А у нас с тобой всегда была… совесть?
Порубан ответил лишь минуту спустя.
— О собственной совести мы сами судить не можем…
— Не выкручивайся, — проворчал Коллар.
Главный редактор поставил кофейную чашку на стол, подошел к окну и попытался разглядеть сквозь завесу дождя крыши домов. Они напоминали черные засохшие раны.
— Да, — сказал он тихо, так тихо, что его голос почти слился с шумом дождя. — Иногда мы забывали, что у нас должна быть совесть.
— Да, судя по всему, — кивнул головой Коллар.
— Газета не все может и не все успевает. Газета — это тебе не верховная власть.
Снова молчание.
— А что же тогда во власти газеты? — Голос у Коллара стал бесцветным. — Что она может? Что успевает?
Главный невольно взглянул на часы, он задержался здесь дольше, чем предполагал. Но сейчас он уйти не мог.
— Хочешь выслушать лекцию? — пробормотал он с улыбкой. — Да ты знаешь все это наизусть… Газета, как общественный гласный контроль, как зеркало общественных устремлений, сдвигов и отношений… может критиковать, требовать исправления ошибок, в силах перевернуть сознание людей, участвовать в создании духовной атмосферы нации. Она способна быть тем клапаном, через который выпускается боль людей и общества. Она может показывать пальцем на дураков и обывателей. Но могла бы гораздо больше…
— Я знаю. А ты мне все-таки ответь на то, чего я не знаю. Скажи, разве газеты исправно делают все перечисленное тобой?
— Ты спрашиваешь так, словно сам не работаешь журналистом!
— Да или нет?
Порубан пожал плечами.
— Есть вопросы, которые не следует задавать, поскольку на них нельзя ответить.
— Это не ответ.
— Я могу сказать тебе только одно: журналист первым должен верить в то, что делает. Иначе вся его жизнь — балаган, а работа — пустая бутылка.
Коллар скептически улыбнулся.
— Да, трудно быть журналистом!
— Ты как будто хочешь сказать: трудно быть честным человеком!
— А разве нет?
— Да. — Порубан посмотрел прямо в глаза своему товарищу. — Порой это очень трудно.
— А мне кажется нет, — сказал Коллар с надеждой в голосе. — Пока мы хотим что-то знать, пока для нас важнее всего истина…
— Истина? Что мы знаем об истине?
— Мы? — удивился Коллар. — Мы, профессиональные искатели истины? Да, действительно, что мы о ней знаем?
— Только то, что ее трудно найти.
— А когда мы ее находим, то делаем все возможное, чтобы ее запутать…
— Да нет, Имре… Просто иногда мы говорим не всю правду. Ну, я пошел. Я и так задержался.
— Останься. Посиди еще… — Голос Коллара прозвучал тише, чем он хотел.
— Мне надо идти. Не сердись. Я зайду еще. Зайду, — повторил Порубан, сам не веря своим словам.
Коллар медленно подошел к своему товарищу.
— Мне еще о многом хотелось тебя спросить.
Они стояли друг против друга, оба высокие, сутулые, с лицами, измученными от постоянного напряжения и многолетней усталости.