— Время меньше всего способно понять само себя, — сказал он наконец. — Меня тоже злят ошибки, еще больше, чем тебя. Я был при этом. А ты родился уже в другом мире.
— Покуда речь идет о моей жизни… То могло быть гораздо хуже. В конце концов, у меня есть хоть что-то, что облегчает мне жизнь…
— Что?
— Газета.
Старый Прокоп удовлетворенно кивнул: наконец беседа перешла в нужное для него русло.
— Вот видишь, мы с тобой всегда договоримся.
— Да, но с каждым разом нам это дается труднее и труднее.
— Почему? Почему труднее?
— Потому что наш спор — это спор поколений.
— Споры между поколениями всегда были спорами между образом мыслей старых и молодых. Однако ты прекрасно знаешь, сколько молодых стариков живет среди нас… И наоборот. Слишком много молодых людей уже сейчас думают по-старому…
— Гм… По-старому… Старое мышление — это когда боятся рисковать, когда осторожничают, рутинерствуют, прозябают и думают только о собственном брюхе…
— А новое? Что же по-твоему это новое? — старый Прокоп с интересом ждал ответа.
Сына разговор начал увлекать.
— Новое? Новое — это то, что рационально думает, что учитывает экономику, культуру, что понимает перемены не только в собственном обществе, но и во всем мире и отбирает то, что ценно для будущих столетий.
— Значит, это не спор поколений…
— С этой точки зрения — нет. Но только… Молодые могут думать, как угодно, потому что пока они ничего не решают! А многие люди старшего поколения не могут угнаться… Ни за темпом времени, ни за его требованиями… И только попусту ссылаются на свои заслуги.
— По-твоему, я тоже — представитель старого образа мыслей, — забормотал отец.
— Я этого не сказал.
— Но ведь и я не могу угнаться.
— Перестань…
— Ты же сказал…
— Ничего я не говорил.
Они помолчали, и тишину в комнате нарушал только крик детей, глухой шум, доносящийся с улицы, и чужие голоса на лестнице.
— А что ты тут говорил про газету? — вернулся к разговору Прокоп-старший. — Что, мол, она тебе облегчает жизнь?
— Ну… нечто в этом роде.
— Я всегда считал, что газеты лишь отравляют жизнь.
— Почему?
Отец беспокойно задвигался в кресле.
— Журналист не политик, он не может претендовать на те же полномочия, что, скажем, и глава правительства. Газеты лишь отражают общественное мнение.
Прокоп-сын почесал лоб.
— Однако эти функции могут переплетаться, — начал он медленно, взвешивая каждое слово. — Общественное мнение иной раз выступает как политическая сила. Журналист только интерпретирует политику, разъясняет ее, раскладывает по полочкам, но он, в свою очередь, влияет на эту политику, как представитель общественного мнения.
— Ты мог бы читать лекции о журналистской этике, — заметил отец.
— Вряд ли, — пробормотал Матуш. — Да разве кто-нибудь знает, что такое журналистская этика?
— Как раз вот это ты должен был бы знать!
— А ты знаешь?
Прокоп-старший поднялся и подошел к книжному шкафу, где среди книг стояли всякие мелкие сувениры. Он с подчеркнутым интересом рассматривал корешки книг, слегка наклонив голову, словно под грузом одолевающих его мыслей.
— Точно не знаю. Знаю только одно: журналист должен быть честным человеком. А во времена согнутых позвоночников — это самое трудное.
Матуш выпрямился.
— Смотри-ка! Я думал, ты — политический идеалист и видишь только ряды борцов отважных, распрямленных…
— Ничего подобного, — отец подошел к окну. — Я вижу и людей, которые ползают на брюхе… Меня это мучает…
— Меня тоже. Но у меня еще есть желание говорить об этом, а ты, похоже, смирился…
— Возможно, ты и прав. Наверное, я понял всю неизбежность компромиссов.
Матуш подошел к отцу и засмотрелся на его седые волосы, спускающиеся на шею; его вдруг охватили грусть и жалость одновременно, ощущение доверчивой близости и стены непонимания, отдаляющей их друг от друга. Он знал, что дети смотрят суровыми глазами на дела отцов, и подумал о том, что однажды и он будет вот так стоять и отвечать на малоприятные вопросы своих сыновей.
— Ты вынужден был идти на компромиссы? — спросил он, стараясь подавить в своем голосе нежность.
— Если я когда-то и шел на компромиссы, так только потому, что думал о детях. — Прокоп-старший повернулся и посмотрел сыну прямо в глаза, потом, понизив голос, добавил: — А дети теперь меня этим же и попрекают…
— Да вовсе я тебя не попрекаю.
— Вы можете быть суровыми судьями, — заворчал отец, — пока сами не начнете идти на компромиссы… ради своих детей.