Голограмма в воздухе вдруг начала меняться…
Из-под потолочных плит она плавно снизилась – настолько, что даже при теперешней давке ее нельзя было не заметить.
Картинка была следующая: будто один из шнырей-активистов, со спиной, усеянной красными, белыми и синими звездами, свирепо душит Синего Запивалу…
«Наверняка Города работа», – дошло до Коула.
Активисты, хотя и не выпускали из рук дубинок, пистолетов и шлангов, стали неуверенно поглядывать наверх.
Публика немного унялась и, запрокинув головы, вбирала в себя сотканный сверху образ: огромное трехмерное изображение Лэнса Галвестона, главы профсоюза. Большинство его узнало. А Синий Запивала со сцены зашелся хохотом и бросил группу в очередной прорыв – гигантская машина рок-звука взгудела с новой силой.
Шланги в руках у активистов вдруг перестали извергать воду, и они засуетились в тревожном недоумении.
Образ Лэнса Галвестона – старика со шрамами морщин и желтоватыми глазами – повернулся и вперился в толпу. Немощными старческими руками он расстегнул ширинку и – помочился на публику. А сзади него на голограмме ржали и тыкали пальцами активисты.
И все это под музыку, бодрым грохотом подстегивающую толпу…
Почти единодушно вся аудитория, увлекаемая продуманными визуальными выкрутасами Города, двинулась в наступление. Активисты подались назад и врассыпную бросились к дверям. Пара-тройка еще успела обернуться и в отчаянии пальнуть, отчего несколько человек из теснящего людского вала упало, но остальные подмяли их под себя и взялись за стрелков, сбив их, как кегли, и теперь-то уж отыгрались на них со всем самозабвением вакханалии. Давно сдерживаемый гнев, неприязнь к тому, что представляют собой эти молодчики, безудержно хлынули наружу. Один за другим активисты были сбиты и растоптаны…
Коул вслед за Кэтц поспешил в проход, а дальше в холл и к южному выходу.
После оставшейся позади рок-канонады уличное движение казалось совершенно бесшумным.
Бок о бок они побежали через площадку парковки, уворачиваясь от истерично сигналящих машин. Потом Коул начал понемногу отставать; вместе они приближались к группе убегающих активистов, их уже разделяло метров пятьдесят. Ночной ветер прерывисто пел у Коула в легких, а в ушах звенело от концертного эха.
Металлическая панорама припаркованных машин перед глазами раскачивалась в темпе бега. Коула разбирала злость, что он никак не может поравняться с Кэтц; лицо горело от напряжения.
Впереди, напротив побитого черного кадиллака, трое набились в кабину синего пикапа с белым тентом над кузовом. Вспыхнули фары, взревел мотор.
Кэтц, как матерый спринтер, помчалась за грузовичком. Задний борт кузова болтался в открытом виде: похоже, активисты посадили, кого успели, в кабину, а остальных бросили на произвол судьбы. Кэтц легко запрыгнула внутрь. Коул, задыхаясь, полез следом, неуклюже карабкаясь по заднему бамперу. Он влез только наполовину, когда пикап дернулся и поехал, чуть не скинув его на асфальт; хорошо, Кэтц вовремя схватила за воротник и с трудом втянула в кузов. Коул больно оцарапал голень о ниппель запаски и сдавленно ругнулся. Под тентом было темно и болтало, хотя, если бы кто-нибудь из сидящих в кабине оглянулся, он бы, наверное, разглядел нежданных пассажиров.
На руках и саднящих коленях Коул следом за Кэтц пробрался по холодному днищу кузова к заднему окошечку кабины, где можно было, притулившись по бокам, отсидеться незамеченными.
Оружия у Коула не было. Пошарив в темноте, он удачно нащупал что-то вроде ломика.
Пикап резво мчался, подвывая на поворотах. Поездка была недолгой, от силы минут пять. Штырек ниппеля издевательски побрякивал.
Машина пошла медленней, кидать стало меньше, затем мотор заработал с перебоями, и, подрулив куда-то, пикап остановился. Мотор выключили. Коул застыл в напряженном ожидании, сжимая ломик на полу, но поднимать его не решался: как бы в темноте обо что не звякнуть. Так и сидел, затаив дыхание. «Безумие какое-то, – мелькало в голове. – Кэтц сумасшедшая». Хлопнули дверцы пикапа, и голова Коула у заднего оконца загудела от напряжения.
«Может быть, в кузов заглядывать не станут».
Звуки шагов стали отдаляться; Коул перевел дыхание, чувствуя, как понемногу наступает облегчение… Пока темный силуэт позади кузова не направил слепящий свет фонарика прямо в лицо Коулу.
ЧЕТ-ТЫ-Ы-ЫРЕ!
Коул до боли стиснул ломик на днище кузова и ждал, пока мужчина с фонариком и пистолетом не приблизился и не остановился над ними, немного согнувшись под тесноватым тентом. Его лицо, освещенное снизу лучом фонарика, напоминало морду горгульи. Коул что было сил рванул свой ломик – и, потеряв равновесие, с криком боли опрокинулся на спину; ломик не поддался. Оказалось, это была привинченная к полу ручка лючка трансмиссии.
«Ничего смешного, – подумал Коул, – чего он ржет?»
Правая рука жестоко ныла – не дай бог, вывихнул сустав. Будь у руки собственный рот, она бы завопила – настолько резко молодчик-активист вывернул ее, бросив Коула на живот. На запястьях у Коула щелкнули наручники.
Краем глаза он заметил, как сбоку стремглав метнулась Кэтц. Раздался приглушенный удар, что-то стукнуло, упав на днище пикапа; двое, приглушенно ругаясь, шумно завозились на металлическом полу.
Лежа лицом вниз, Коул мог только вслушиваться и по мере сил откатываться, чтобы не угодить под дерущихся. Пахло бензином, колесной резиной и потом активиста. И еще кисловатым привкусом собственного страха. Безумной дугой качнулся и пропал луч фонарика.
Кэтц громко ойкнула; активист в темноте глухо прорычал, явно с триумфом.
«Может, если совсем замереть, меня не заметят?» – мелькнула сумасшедшая мысль.
Снова ожил луч фонарика, к нему присоединился еще один. Еще один мужчина (или крупная женщина – голос высокий), скрытый за источником света, сердито сказал: «Мудак, надо было их одного за другим наружу вызвать, а ты к ним сам туда полез. Башку б тебе проломили, да и все».
«Так бы и сделали, если б я не обосрался», – подумал Коул.
– Заткнись, – рыкнул в ответ своему товарищу активист. Он натужно дышал, а лицо под нейлоном было как у огромного зародыша – недовершенное, рудиментарное. Он что-то протаскивал мимо Коула. Кэтц…
«Как мешок мусора», – невольно подумал Коул, чувствуя, как уголки глаз обжигают слезы.
Ни о чем не думая, охваченный внезапной яростью, он подкатился и пнул активиста, угодив ему по голени.
– Ч-черт! – проверещал тот, пошатнувшись.
Еще двое залезли в кузов, и Коул почувствовал, как его бесцеремонно – за воротник и лодыжки – выволакивают из грузовика наружу, на ночной воздух. Горло сдавила тошнота. «Город…» – сипло выдавил Коул, в то время как его затаскивали вперед ногами в какой-то дверной проем.
– Чё он там? – спросили сзади.
– Говорит, «горе», – ответил кто-то и шикнул: – Тс-с!
Их с Кэтц занесли в жилое помещение. Кэтц кинули на черную кушетку.
«Город!» Хотя, может статься, влияние города сюда не доходило – это же, в конце концов, Окленд, через бухту и к югу от Сан-Франциско. Достаточно далеко от центра города и, возможно, от его воздействия. Но ведь и ехали они недолго, не так уж далеко от концертного зала – а там Город еще помогал.
Коула кинули на пол, на живот. Он резко выдохнул; удар от падения вышиб из легких воздух. Кашлянув, он глотнул, вдохнув солидную порцию пыли с зеленого ковра.
Мимо носа прошествовали ноги в ботинках. Послышались смешки вперемешку с перебранкой. «Ты, сучара драная, от окошка отойди!» – «Да пошел ты н-на 'уй, соседям знаешь как наср…» – «Ага, а вот патруль понаедет, будешь сам с ним разбираться…» – «Да вы, бля, заткнетесь или нет!»…
Кэтц безмолвно лежала на кушетке справа. Медленно, превозмогая боль в руке, Коул стал поворачиваться на левый бок, пока кушетка не попала в поле зрения – пыльный дерматин с язвочками от сигарет. С пола виднелись только беспомощно откинутая правая рука и изгиб бедер. Впервые за все время до Коула дошло, что она, возможно, мертва.