Второй лимузин, также летевший на всей скорости по собственному желанию, вез четырех крайне влиятельных персон из Бостона, торопившихся на встречу как раз с той самой компанией. Встреча в итоге состоялась окончательно.
…В Хьюстоне была башня. Выше, чем «Космическая игла» Сиэтла [7], хотя, по сути, мало чем отличающаяся. Ну выше, ну глаже, глянцевитей, современней – иными словами, построенная с меньшей изобретательностью. Как и у «Иглы», наверху у нее находился ресторан, который поворачивался по оси за сорок пять минут, открывая вид на величавые хьюстонские горизонты и на Мексиканский залив. В ту ночь ресторан не вращался. Он был закрыт. И совершенно пуст, не считая семерых мужчин и двух женщин, горячо дискутирующих за уставленным бутылками столиком. Спорящие то и дело тыкали пальцами в сторону пустого экрана над кофейным автоматом. Эта камарилья девятерых совершенно не сознавала, что находится в одиночестве: никто пока не заметил, что все охранники и единственный бармен как один покинули башню (как и Роскоу с Пальоне не поняли, что вся обслуга вовремя отозвана, ведь на месте должны были остаться только те, кто бесспорно виновен); город выманил их под мнимым предлогом.
Один из девятки властно вскинул руку, призывая к тишине, и раздраженно крикнул в сторону бара:
– Джуд, черт тебя дери, ты опять эту хренову халабуду вращаться запустил? У меня от нее башка кругом!
Остальные, оглядевшись, удивленно обнаружили, что да, действительно, ресторан вращается: зарево городских огней определенно шло по кругу.
Джуд не отзывался.
– Алё! – сердито окликнула женщина, сведя брови. И добавила: – Э… Вашу мать! – уже тише, потому что при попытке встать она упала; темп вращения вдруг резко возрос, лишив ее равновесия. На ноги она так и не поднялась. В считанные секунды городские огни были уже хвостами метеоров, а там и вовсе слились в мерцающую рябь: башня вращалась куда быстрее, чем могли позволить моторы – и еще быстрее. И еще…
Раздались отчаянные крики, но ресторан находился слишком высоко над городом, поэтому весь этот гвалт (а потом уже и ор, а потом визг, сменившийся хныканьем, постепенно стихшим) спящее внизу население не услышало.
Удивительно, что высокое центростремительное ускорение способно проделать с человеческой плотью. Не такая уж она, оказывается, и прочная, как кажется на вид…
… А потом и Майами… И Миннеаполис, Атланта, Лос-Анджелес, Сан-Диего, Детройт…
– Половина страны в панике, – сообщал себе Коул, – а другая – в благоговейном трепете.
– Ага. Заметь, куча народу ударилась в религию, – отвечал Коул.
Нет, теперь он уже не бормотал себе под нос. Просто снова встретил себя, бесплотного, кочующего из другой временной плоскости, и вот оба приостановились на стыке поболтать.
Причем, разумеется, каждый заранее знал, что именно скажет собеседник. Тем не менее, произносить эти слова было необходимо и выслушивать тоже. Своего рода литания.
Один Коул находился на пути к тому, чтобы лицезреть свое рождение; другой – наблюдать свою первую встречу с Кэтц Вэйлен. Он только возвращался, отсмотрев сцену своего рождения (а по дороге туда встретил себя же, бредущего назад, – вот так, должно быть, созидается ткацким станком узорчатая ткань ковра). Они стояли на тротуаре возле опечатанного клуба «Анестезия». Город вокруг помаргивал полупрозрачностью; скрещивались и разбегались временные векторы. Двигались люди, оставляя за собой вьющиеся лучи-трассеры, как на фотоснимке с замедленной выдержкой. Оба Коула были вполне реальными – друг для друга.
– Как Коул Коулу скажу, – поделился один, доверительно склонившись к собеседнику, – тебя… в смысле нас, не раздражает нейтральность нашего теперешнего состояния?
– Бывает иногда. На физическом уровне я действительно чересчур поверхностно соприкасаюсь с этой плоскостью. Когда щиплю себя, чувствую, что больно. Но стоит, скажем, садануть кулаком по стене, она как кисель… хотя для них это бетон. Поэтому, м-м… есть, наверное, какой-то уровень, куда я – то есть мы – можем и когда-нибудь сможем попасть и где у нас получится физически контактировать с окружающей средой более плотно.
– Вот там и тормознемся, – согласился другой Коул, почесывая в паху. И нахмурился: – Заметь, мы оба без одежды… А вот я помню, как встретил себя, когда получил предупреждение насчет активистов в Окленде. Так вот, тогда на том субъекте была одежда…
– Ну и что. В другой временной плоскости ты – то есть я – решим что-нибудь на себя накинуть. Видишь ли, одежда, которая на тебе была, просто сама собой образовалась вокруг твоего тела из-за психических вибраций, свойственных тому тебе, с кем ты тогда пересекся… Вроде того, как экстрасенс улавливает, где может находиться тот или иной пропавший человек, когда ему дают потрогать что-нибудь из принадлежавших ему вещей, в том числе одежду… Возможно, это как-то связано с переходом электронов, которые одинаково вращаются и в твоем, и в его поле… Словом, ты можешь психически притягивать одежду, которую носил при жизни – той жизни, – и она переходит в твое поле.
– Мне ведь это известно, – сказал другой Коул. – Не знаю, зачем я тебя об этом спросил.
Оба рассмеялись.
Они стояли во временном коридоре, из которого окружающий мир представал с иной частотой – отсюда и вьющиеся вдоль улиц извилистые лучи-трубки, помечающие траекторию движения пешеходов. Стоило сместиться во временной коридор меньшей частоты, и мир предстал бы таким, каким его видят обычные люди – точнее, в том же частотном диапазоне, – но все равно туманным, полным отражений, многослойным.
Вот поблизости несколько «прохожих» в виде лучей-трубок пересеклись, образовав полый жгут телесного цвета…
– Вот так они нынче собираются по углам и барам. Судачат, по какой такой причине кто-то так резво взялся за криминальных авторитетов, – поведал Коул Коулу. – В целом склоняются к мысли, что это дело рук какого-то загадочного толстосума; он, мол, убирает всех тайком из чувства мести. Кто-то вроде активиста, только тактика другая.
– Я знал, что ты собираешься это сказать…
– Я знал, что ты собираешься это сказать…
Оба в один голос рассмеялись. И синхронно разошлись, каждый своим путем.
Коул, тихонько посмеиваясь, неспешно прогуливался рядом со своим телом, находящимся во власти города. Тот Город, что шел рядом, – реальный в нескольких плоскостях разом – занимал оставленное тело Коула в качестве передвижного средства. Но Коулу было странно смотреть на телесное воплощение Города как на версию самого себя, как на предмет, который был когда-то Стью Коулом. Частично из-за очков-зеркал, утопленных по краям в то, что было когда-то его, Коула, черепом. Частично потому, что выражение и черты лица были теперь полны угрюмой решимости – как морда прущего на таран локомотива. На Городе было грубое подобие камуфляжной формы и все та же мятая шляпа. Одежда продрана стенами, которые приходилось крушить, и пулями, испещрившими грудь. Коул был в костюме, правда, босиком. Вместе они шли по скудно освещенной улице квартала Сан-Рафаэль. Улица в полутьме казалась Коулу почти осязаемой.
По зрелом размышлении насчет пиратского изъятия собственного тела он не слишком возражал. Это было неизбежно: ведь он сам подыграл Городу. Да и Город, если вдуматься, не так уж виноват. Не более чем кто-нибудь другой в Сан-Франциско. Он был просто физическим воплощением подспудного отчаяния, волнами взбухающего в коллективном подсознании.