Курс доллара – 22,92 рубля, евро – 25,97 рубля.
4 февраля
Приехал расстроенный с кафедры истории печати факультета журналистики одного из новоиспеченных коммерческих вузов. И зачем я только туда поехал? Не мог отказать заведующему кафедрой, которого знаю со времен работы в ЦК. Ему я подарил «ЦК закрыт…».
После прочтения он позвонил, говорил о книге хорошие слова. А потом:
– Послушайте, у нас на четвертое февраля назначена научно-практическая конференция «Журналистика в 1999 году». Они проходят ежегодно. Будут заседать секции, в частности по истории печати. А что, если вам выступить с сообщением на круглом столе? Очень интересно – о том, как рухнула советская журналистика вместе с советской властью. С первым сообщением – о судьбе Мясникова, помните, боролся за свободу слова при Ленине, – выступит профессор…
И он назвал фамилию.
– Знаете такого?
Конечно же, хорошо знаю. Живет по соседству. Был директором одного из книжных издательств, куда был переведен из ЦК КПСС. Чуть не издал мою книгу «Момент России», потом чего-то испугался, верстку рассыпали. Я не в обиде на него: это случилось в августе 1991 года. Тогда не только он один потерял голову. Мы поддерживали хорошие отношения.
– Представляете, его сообщение о становлении советской печати и ваше – о заключительном этапе? Хорошая закольцованность. Приходите, а?
Я согласился.
Собрались на кафедре. Первым сообщение сделал мой сосед. Получилась своеобразная новелла. Видно, что текст не один раз был им обкатан, и он мастерски огласил его. Как в театре одного актера. Мне показалось, симпатии выступающего были все-таки на стороне Мясникова. Ленин, как известно, был против абсолютной свободы слова. Его письмо Мясникову в наше время изучалось на журфаках.
Следующим слово предоставили мне.
Я остановился на следующих моментах. Сказал, что историки партии и советской журналистики до сих пор не объяснили практикам причины того, что произошло в 1991 году. Наверное, предположил я, потому, что еще слишком больно. Должно пройти какое-то время, чтобы боль улеглась, чтобы беспристрастно препарировать факты и явления, которые предстанут в качестве объектов научного исследования.
Существует множество версий того, что тогда произошло. От наивных объяснений Бурбулиса – мол, советский строй исчерпал свой исторический ресурс, до мнения «Советской России» о зловещей роли ЦРУ в развале Советского Союза. Не стал их перечислять, они хорошо известны. Назвал лишь три причины, которые лично мне представляются одними из ключевых.
Первая. Уязвимым местом оказалось отсутствие механизма преемственности власти при социализме. Основоположники марксизма-ленинизма ничего на сей счет не оставили. Если бы они высказались по данной проблеме, все – Хрущев, Горбачев и другие генсеки – неуклонно следовали бы их указаниям. И тогда Хрущев не развенчивал бы Сталина, а Горбачев – Брежнева и Черненко, что нанесло огромный ущерб социалистической идее.
Второе. Во все эпохи существования человечества управленческой деятельностью занимался исключительно класс собственников. Первым исключением стала социалистическая формация. Когда префект Центрального административного округа Москвы Александр Ильич Музыкантский потребовал 21 августа 1991 года освободить помещения, работники ЦК КПСС послушно собрали свои кейсы и папки и покинули комплекс зданий на Старой площади. И так было от Бреста до Камчатки. Ни одного очага сопротивления. Партийные чиновники не имели никакой собственности – ни банков, ни фабрик, ни кооперативов, ни земельных участков. Поэтому и отдали власть, послушно разойдясь по домам.
Третье, применительно к журналистскому цеху. Мы пребывали в плену иллюзий, считая таланты неисчерпаемыми. На самом деле они крайне редки. Но все журналисты позиционировали себя штучным товаром. А имена были только у избранных. Основная масса работников пера и эфира считала себя обойденной, невостребованной. Отсюда – обиды, амбиции, претензии. И когда началась волна критики в адрес властных структур, в первых рядах были именно эти журналисты.
Рассказал и о двоецентрии в ЦК, о противостоянии Лигачева и Яковлева, об эквилибристике аппарата между этими влиятельными вождями. Затронул тему отказа ЦК от влияния на средства массовой информации, о выводе из номенклатуры ЦК редакторов центральных ведомственных, а также республиканских, областных и краевых партийных газет.
– Они никогда не были в номенклатуре ЦК! – прервал меня пожилой человек, сидевший за столом.
– Извините, но я своими руками оформлял эти дела! – возразил я.
Мои слова не произвели впечатления на пожилого господина. Судя по выражению его лица, он оставался при своем мнении.
Я продолжал. О том, что вместо облеченных существенными должностными полномочиями секторов печати в партийных комитетах стали создавать желеобразные пресс-группы и пресс-центры, функции которых ограничивались передачей в СМИ скучной протокольной информации о бесконечных заседаниях и совещаниях в парткомах. О том, что под крылом ЦК осталось только несколько партийных газет, редакторов которых еженедельно вызывал Лучинский на летучки. Тот самый Лучинский, который прежде курировал сектор физкультуры и спорта, будучи замзавом отдела пропаганды. Редакторы ходили к нему получать указания.
Короче, резюме мое сводилось к следующему: трудно сказать, кто оказался прав в историческом плане – Мясников, ратовавший за свободу слова, или Ленин, выступавший против этого.
И тут такое началось!
Профессор, заместитель руководителя кафедры:
– Как это у работников ЦК не было собственности? А более чем сто издательств? Это же здания, полиграфическое оборудование…
Его поддержали:
– А прописка? А квартиры работников ЦК?
Я был потрясен. Прошло восемь лет после роспуска партии, эти пожилые люди были золотым пропагандистским фондом ЦК, поскольку готовили идеологические кадры, и вдруг такая зоологическая ненависть к работникам ЦК.
Завкафедрой, пригласивший меня, встрепенулся:
– Э, так нельзя. Давайте не нарушать регламент. Задавайте, пожалуйста, докладчику вопросы. Если они есть, разумеется.
– Есть вопросы, есть…
Голос подал незнакомый мне чернобородый, упитанный господин:
– Не надо обожествлять ЦК! Он состоял из безнадежных ретроградов и консерваторов, по интеллекту уступавших основной партийной массе. У докладчика просто ностальгия по прежним временам…
И так далее в том же духе. Что, мол, он сам работал в прессе четыре года, знает взаимоотношения партийных комитетов со СМИ не понаслышке, и эти отношения ничего, кроме горечи, не вызывают.
Чернобородый господин продолжал свою обличительную филиппику. Она длилась не менее пяти минут, то есть четверть времени, отведенного мне для сообщения. Но вопрос ко мне так и не прозвучал, что не преминул констатировать председательствующий:
– Все это хорошо, но где же вопрос Николаю Александровичу?
Вопроса не было. Была явно сквозившая неприязнь к бывшему работнику ЦК. Беспричинная, необъяснимая.
Странное впечатление осталось от этого круглого стола. Субтильная дама с приклеенной улыбкой, жеманясь:
– Вообще, как господа считают: журналистика – это культура или субкультура? Мне кажется, что субкультура. Лично я пришла в историю журналистики из литературоведения и, наверное, снова туда вернусь.
Представительница одного из областных университетов без особого пиетета вспоминала годы своей работы в газете. С негодованием рассказала о том, как ее оттуда выдавливали, – конечно же, за большой талант, не вписывавшийся в представления редактора и обкома. И она вынуждена была пойти в науку. Другие тоже несли какую-то наукообразную околесицу из истории журналистики XIX века.
Подумалось: несчастные люди, у них ничего не получилось в профессии, вот и вынуждены были покинуть журналистику. И еще: те научные сотрудники, которые раньше были приближены к партийным комитетам и гордились этим, сейчас все обрядились в белые одежды и дистанцируются от прежних властных структур. Сейчас они эстетствуют, разрабатывают эмигрантские темы, призывают изучать меньшевистскую и эсеровскую прессу.