— Не могу понять, почему ты не пошел с нами, когда надо было убить этого мальчишку? — спросил он Обиерику.
— Потому что не хотел, — резко ответил Обиерика. — Я предпочел заняться чем-нибудь более приятным.
— Можно подумать, что ты оспариваешь власть Оракула, ведь это он потребовал, чтобы мальчишку предали смерти.
— Нет, я ничего не оспариваю. Откуда ты взял? Но ведь Оракул не требовал от меня быть исполнителем его воли.
— Кто-нибудь ведь должен был это сделать. Если бы мы все боялись крови, решение Оракула не было бы исполнено. И как ты думаешь, что тогда сделал бы Оракул?
— Ты прекрасно знаешь, Оконкво, что я не боюсь крови. И если кто-нибудь обвинит меня в этом, знай, что он лжец! Но вот что я тебе скажу, друг. На твоем месте я бы тогда остался дома. То, что вы сделали, не понравится богине земли. Как раз за такие поступки богиня истребляет целые семьи.
— Богиня земли не может наказать меня за повиновение ее посланцу, — ответил Оконкво. — Мать не затем кладет кусок горячего ямса в руку ребенка, чтобы обжечь ему пальцы.
— Верно, — согласился Обиерика. — Однако, если бы моего сына повелел убить Оракул, я бы не противился, но и не участвовал бы в убийстве.
Они готовы были продолжать спор, но тут вошел Офоэду. По его глазам было видно, что он принес важные новости. Однако вежливость требовала не торопить его с рассказом. Обиерика предложил ему кусочек ореха кола, который ели они с Оконкво. Офоэду не спеша жевал орех и говорил о саранче. Окончив есть, он сказал:
— Странные дела творятся.
— Что случилось? — спросил Оконкво.
— Вы знаете Огбуефи Ндулуе? — спросил Офоэду.
— Огбуефи Ндулуе из деревни Ире? — в один голос спросили Оконкво и Обиерика.
— Так вот, он умер сегодня утром, — сказал Офоэду.
— Что ж тут странного. Ведь он был старше всех в Ире, — заметил Обиерика.
— Это верно, — согласился Офоэду. — Но вот почему не бил барабан, чтобы возвестить Умуофии о его смерти?
— Почему? — опять в один голос спросили Обиерика и Оконкво.
— В этом-то все и дело. Вы знаете его первую жену, которая ходит с палкой?
— Да, ее зовут Озоэмена.
— Так, так, — сказал Офоэду. — Озоэмена, как вы знаете, не могла, по старости, ухаживать за Ндулуе во время его болезни. Это делали его младшие жены. Так сегодня утром, когда Ндулуе умер, одна из них пошла в хижину Озоэмены и сказала ей об этом. Озоэмена поднялась с циновки, взяла свою палку и пошла в и. У порога она опустилась на колени и, низко поклонившись, позвала своего мужа, который лежал на циновке. «Огбуефи Ндулуе!» — позвала она трижды и затем вернулась к себе в хижину. Когда младшая жена снова пошла за ней, чтобы позвать ее на обмывание тела, то застала Озоэмену мертвой.
— Да, это действительно странно, — сказал Оконкво. — Значит, похороны Ндулуе отложат, пока не похоронят его жену.
— Вот почему и не бил барабан, чтобы оповестить Умуофию.
— Всегда говорили, что Ндулуе и Озоэмена — одна душа, — сказал Обиерика. — Помню, когда я был еще мальчишкой, о них даже сложили песню. Он ничего не делал, не посоветовавшись с нею.
— Я не знал этого, — сказал Оконкво. — Я думал, что в молодости он был сильным человеком.
— Он и был сильным, — подтвердил Офоэду. Оконкво с сомнением покачал головой.
— На войне он вел за собой Умуофию, — сказал Обиерика.
Оконкво постепенно приходил в себя. Ему только нужно было чем-нибудь занять свои мысли. Если бы он убил Икемефуну в напряженный период полевых работ, ему не было бы так тяжело, — он бы весь сосредоточился на работе. Оконкво был человеком не мысли, а действия. Однако, если не за работой, то хотя бы за разговором можно было отвлечься.
Вскоре после ухода Офоэду Оконкво поднял свой мешок и собрался домой.
— Я должен идти, — сказал он. — Мне надо еще успеть надрезать пальмы.
— Кто надрезает для тебя высокие пальмы? — спросил Обиерика.
— Умезулике, — ответил Оконкво.
— Иногда я думаю, что лучше бы мне не иметь титула озо, — сказал Обиерика. — У меня сердце разрывается, когда я вижу, как эти юноши губят деревья своими надрезами.
— Верно, — согласился Оконкво, — но закону страны надо подчиняться.
— И откуда только у нас такой закон! — сказал Обиерика. — Во многих других кланах человеку, имеющему титул, можно самому залезать на пальму. А у нас залезть на высокое дерево нельзя, зато надрезать прямо с земли низкое дерево можно сколько угодно. Совсем как Димарагана, который отказался дать свой нож, чтобы резать мясо собаки — видите ли, собака для него табу, — и согласился разорвать это мясо на куски зубами.
— А по-моему хорошо, что в нашем клане так уважают титул озо, — сказал Оконкво. — В кланах, о которых ты говорил, титул этот ценится так низко, что его может получить каждый нищий.
— Я просто пошутил, — сказал Обиерика. — В Абаме и Анинте титул стоит меньше двух каури. Там каждый мужчина носит на лодыжке нитку как символ этого титула и не лишается его, даже если он вор.
— Да что и говорить, имя озо они запятнали, — сказал Оконкво и поднялся, чтобы идти.
— Теперь уж, наверно, скоро придут мои родственники, — сказал Обиерика.
— Я скоро вернусь, — ответил Оконкво и взглянул на небо, по солнцу определяя время.
Когда Оконкво вернулся, он застал в хижине Обиерики семерых. Тут был жених, молодой человек лет двадцати пяти, и с ним его отец и дядя. Со стороны Обиерики присутствовали два его старших брата и шестнадцатилетний сын Мадука.
— Передай матери Алуеке, чтобы она прислала нам орехов кола, — сказал Обиерика сыну. Мадука молнией выскочил из хижины. Разговор сразу перешел на него, и все согласились, что мальчишка он очень шустрый.
— Иногда мне кажется даже, что он не в меру шустер, — сказал Обиерика снисходительно. — Никогда спокойно не ходит, вечно куда-то торопится. Если его посылаешь с каким-нибудь поручением, он тут же улетает, даже не дослушав до конца.
— Ну, это он в тебя, — возразил его старший брат. — У нас говорят: «Когда корова жует траву, телята смотрят ей в рот». Мадука определенно тебе в рот смотрел.
Он еще не договорил, а Мадука уже вернулся в сопровождении своей сводной сестры Акуэке, которая несла деревянную миску с тремя орехами кола и крокодиловым перцем. Она передала миску старшему из братьев отца и смущенно поздоровалась за руку с женихом и его родственниками. Ей было около шестнадцати, и на вид она уже вполне созрела для замужества. Жених и его родственники опытным взглядом осматривали ее юное тело, словно желая в этом убедиться.
Волосы девушка связала хохолком на макушке. Кожу слегка натерла соком красного дерева и разрисовала все тело черной краской. На шее у нее надето было тройное черное ожерелье, спускавшееся на пышную, упругую грудь. Красные и желтые браслеты украшали ее руки, а талию опоясывало несколько рядов джигиды.
Пожав руки гостям, или, вернее, протянув свою руку, чтобы ее пожали, она ушла обратно в хижину своей матери помогать в стряпне.
— Сперва сними с пояса бусы, — сказала мать девушке, когда та потянулась к очагу, чтобы взять пестик, стоявший рядом. — Сколько раз я тебе говорила, что джигида с огнем плохие товарищи. Но ты никогда не слушаешь. Видно, уши у тебя только для украшения. Вот вспыхнут твои бусы, тогда будешь знать!
Акуэке отошла в другой конец хижины и стала снимать с пояса бусы. Это надо было делать медленно и осторожно, снимая отдельно каждую нитку, иначе они могли лопнуть, и тогда пришлось бы наново нанизывать тысячу крошечных колечек. Она стягивала книзу каждую нитку, скользя ладонями по бедрам, пока бусы не падали к ее ногам.
Между тем мужчины в оби уже приступили к пальмовому вину, которое принес жених Акуэке. Вино было очень хорошее и крепкое. Оно сильно бродило, и белая пена то и дело переливалась через край кувшина, несмотря на то, что на горлышко был положен плод пальмы, чтобы сдерживать игристую влагу.