Эквефи сделала так, как ей велели. Как только она затяжелела, она отправилась к своей старухе матери, в другую деревню. Там-то и родился третий ребенок, и там же на восьмой день был совершен обряд обрезания. В усадьбу Оконкво она вернулась только за три дня до наречения имени. Ребенка назвали Онвумбико.
Когда Онвумбико умер, его похоронили без обычных обрядов. Оконкво побывал у другого знахаря, который славился великими познаниями о детях огбание. Его звали Окагбуе Уянва. Высокий, лысый бородатый, он поражал всем своим видом. У него была светлая кожа и горящие глаза, в которых мелькал красный огонек. Он всегда скрежетал зубами, слушая тех, кто приходил к нему за советом. Знахарь задал Оконкво несколько вопросов об умершем ребенке. Вокруг толпились соседи и родственники, пришедшие на похороны.
— В какой базарный день он родился? — спросил он.
— В день ойе, — отвечал Оконкво.
— А умер сегодня утром?
— Да, — ответил Оконкво. И тут только сообразил, что ребенок умер в тот же самый базарный день, в какой родился. Соседи и родственники тоже отметили это совпадение и говорили между собой о том, что все это, конечно, неспроста.
— Где ты спишь со своей женой, у себя в оби или в ее хижине? — спросил знахарь.
— В ее хижине.
Впредь зови ее к себе в оби.
Потом знахарь приказал не устраивать умершему ребенку обычных похорон. Он достал острую бритву, хранившуюся в мешке из козьей шкуры, и изуродовал мертвое тельце, а затем за ножку поволок его в Нечистый лес. После такого обращения огбание должен был бы хорошенько подумать, стоит ли опять возвращаться, — если, конечно, это не был один из тех упрямцев, которые готовы явиться обратно даже со следами увечий: без пальца или же с темным шрамом на коже, оставленным бритвой знахаря.
К тому времени, как умер Онвумбико, Эквефи совсем ожесточилась. У первой жены ее мужа было уже трое сыновей, здоровых и сильных как на подбор. Когда она родила третьего сына, Оконкво, согласно обычаю, подарил ей козу. Эквефи отнюдь не питала к ней неприязни, но ей было так тяжело на душе из-за своего собственного чи, что она просто не могла радоваться чужим удачам. И потому в день, когда мать Нвойе праздновала с музыкой и угощением рождение своих трех сыновей и все гости веселились, одна только Эквефи была мрачна. Мать Нвойе восприняла это как признак недоброжелательства, столь обычного среди жен. Откуда ей было знать, что горечь, скопившаяся в сердце Эквефи, не изливалась на других, а терзала ее самое; что она гневалась не на чужое счастье, а на своего злого чи, который сделал ее несчастной.
Но вот наконец у нее родилась Эзинма, и хотя она была болезненна, ей, казалось, суждено было жить. Сначала Эквефи отнеслась к ее рождению, как обычно, — со спокойной безнадежностью. Но девочка дожила до четырех лет, до пяти, до шести… И к Эквефи вернулось чувство материнской любви, а вместе с ним и тревога. Она решила вырастить ребенка и посвятила этому всю себя. Наградой ей служили те немногие дни, когда Эзинма бывала здорова и резвилась, как молодое пальмовое вино. В такое время казалось, что ничто больше ей не грозит. Но вдруг совершенно неожиданно ей снова становилось хуже. Все знали, что она огбание. Им свойственны такие неожиданные переходы от болезни к здоровью.
Тем не менее она прожила уже так долго, что, по всей вероятности, решила остаться в этом мире навсегда. Случалось, что некоторые огбание уставали от зловещего кругооборота жизни и смерти или проникались жалостью к своим матерям и оставались жить. Эквефи в глубине души верила, что Эзинма родилась, чтобы жить. Она верила, потому что только эта вера придавала ее жизни какой-то смысл. Ее вера еще больше окрепла, когда около года тому назад знахарь выкопал Эзинмин ийи-ува. Теперь все поняли, что она будет жить, ведь ее связь с миром огбание была окончательно порвана. Эквефи несколько успокоилась. Но она так сильно тревожилась за дочь, что полностью избавиться от своих страхов не могла. И хотя она верила, что выкопанный ийи-ува был настоящий, она не могла позабыть и того, что некоторые действительно нечистые дети нарочно вводят людей в заблуждение, и те выкапывают поддельные ийи-ува.
Однако Эзинмин ийи-ува выглядел настоящим. Это был гладкий камушек, завернутый в грязную тряпку. И выкопал его не кто иной, как Окагбуе, славившийся своими познаниями в этой области. Сначала Эзинма ему не хотела помочь. Но этого и следовало ожидать. Никто из огбание не станет так просто открывать свои тайны, большинство их никогда и не открывало, — они умирали слишком маленькими, прежде чем могли отвечать на вопросы.
— Где ты закопала свой ийи-ува? — спросил Окагбуе Эзинму. Ей было тогда девять лет, и она только что оправилась после тяжелой болезни.
— А что такое ийи-ува? — спросила она в ответ.
— Ты прекрасно знаешь. Ты закопала его где-то в землю, чтобы после смерти вернуться и снова мучить свою мать.
Эзинма посмотрела на мать, глаза которой с печалью и мольбой устремлены были на нее.
— Ну, отвечай же, — громовым голосом приказал Оконкво, стоявший рядом. Вся семья и многие соседи находились тут же.
— Оставь! Я сам с ней поговорю, — спокойно и властно сказал знахарь, обращаясь к Оконкво. Он опять повернулся к Эзинме.
— Где ты закопала свой ийи-ува?
— Там, где закапывают детей, — ответила девочка, и в толпе безмолвных зрителей послышался невнятный говор.
— Пойдем со мной, ты мне покажешь место, — приказал знахарь.
Эзинма пошла вперед, за ней по пятам следовал Окагбуе, затем шли Оконкво и Эквефи, а за ними уже все остальные. Дойдя до большой дороги, Эзинма повернула налево, в сторону реки.
— Но ведь ты сказала, что это там, где закапывают детей, — заметил знахарь.
— Нет, — сказала Эзинма, решительно шагая, словно в сознании всей важности происходящего. Она то пускалась бежать, то неожиданно останавливалась. Толпа в молчании следовала за ней. Женщины и дети, возвращавшиеся с реки с полными кувшинами на головах, недоумевали, что такое случилось, но при виде Окагбуе, сразу догадывались, что тут дело касается огбание. Кроме того, все они хорошо знали Эквефи и ее дочь.
Дойдя до большого дерева удала, Эзинма повернула налево, в лес; толпа последовала за нею. Маленькой Эзинме было легче пробираться между деревьями и лианами, чем ее спутникам. Лес наполнился шорохом опавшей листвы под ногами людей, треском ломающегося хвороста и шелестом раздвигаемых веток. Эзинма углублялась все дальше в лес, за ней шли все остальные. Вдруг она повернулась и пошла обратно, к дороге. Все остановились, чтобы ее пропустить, и потом гуськом двинулись за нею.
— Если ты попусту завела нас в такую даль, я тебе всыплю как следует, — пригрозил Оконкво.
— Говорю тебе, не трогай ее. Я знаю, как с ними обращаться, — сказал Окагбуе.
Эзинма возвратилась к дороге, посмотрела налево и направо и повернула направо. Вскоре они снова оказались дома.
— Где ты закопала свой ийи-ува? — спросил Окагбуе, когда Эзинма остановилась наконец у отцовского оби. Окагбуе не изменил голоса. Он говорил все так же спокойно и властно.
— Вон там, возле апельсинового дерева, — сказала Эзинма.
— Почему же ты, нечистая дочь Акалоголи, не сказала об этом сразу? — взревел Оконкво.
Знахарь не обращал на него внимания.
— Покажи мне точное место, — спокойно сказал он Эзинме.
— Вот здесь, — сказала она, когда они подошли к дереву.
— Покажи пальцем! — сказал Окагбуе.
— Вот здесь, — сказала она, ткнув пальцем в землю. Оконкво стоял рядом, и ворчание его напоминало раскаты грома в период дождей.