Стейнбек Джон
И ПРОИГРАЛИ БОЙ
Мятежных духов буйные полки
Тех, что его презрели произвол,
Вождем избрав меня. Мы безуспешно
Его престол пытались пошатнуть
И проиграли бой. Что из того?
Не все погибло: сохранен запал
Неукротимой воли, наряду
С безмерной ненавистью, жаждой
И мужеством — не уступать вовек.
А это ль не победа?
1
Наконец стало смеркаться. На улице зажглись фонари, замигала неоновая вывеска ресторана: в воздухе яркими цветами распускались красные огоньки. В комнате Джима Нолана по стенам побежали розоватые отблески рекламы. Два часа просидел Джим в маленьком, без подушек, кресле-качалке, положив ноги на белое постельное покрывало. Но вот совсем стемнело, он опустил ноги на пол, похлопал по затекшим икрам, замер, чувствуя, как их закололо. Встал, включил свет; лампочка без абажура осветила обстановку комнаты: большую белую кровать с белоснежным покрывалом, письменный стол золотистого дуба, чистый, некогда красный ковер, — ворс давно выносился и проглянула бурая основа.
Джим подошел к умывальнику в углу, вымыл руки, пригладил мокрыми пальцами волосы. Взглянул в зеркало над умывальником, чуть задержавшись на собственных небольших серых глазах. Достал из кармана расческу с прищепкой, как у авторучки, пригладил прямые каштановые волосы, аккуратно разделил их на косой пробор. На Джиме был темный костюм и серая шерстяная рубашка с открытым воротом. Взяв полотенце, он вытер им обмылок и бросил в открытый бумажный пакет на постели. В пакете лежали: безопасная бритва, четыре пары новых носков, сменная серая шерстяная рубашка. Он оглядел комнату и небрежно закрыл пакет. Еще раз, по старой привычке, взглянул в зеркало, выключил свет и вышел.
Спустился по узкой, голой лестнице и постучал в соседнюю с выходом дверь. Она чуть приоткрылась, выглянула хозяйка, увидев Джима, открыла дверь шире, была она крупной блондинкой с черной родинкой на губе.
— Это вы, ми-и-стер Нолан? — улыбаясь, протянула она.
— Я уезжаю, — сказал Джим.
— Комнату за вами оставить, ведь вы же вернетесь?
— Нет, я уезжаю насовсем. Получил письмо, зовут.
— Не получали вы у меня никаких писем, — недоверчиво произнесла женщина.
— Оно пришло на работу. Я не вернусь. У меня уплачено за неделю вперед.
Улыбка сползла с лица хозяйки и сменилась злобной гримасой.
— Вы должны были уведомить меня заранее, за неделю, — бросила она. — Таков порядок. А раз не уведомили, недельный аванс я вам не верну.
— Не беда. Я и не прошу. Просто я не знал, надолго ли у вас задержусь.
И вновь на лице хозяйки заиграла улыбка.
— Хоть вы и недолго у меня прожили, а хорошим таким постояльцем себя зарекомендовали. Будете в наших краях — милости прошу. Найду для вас местечко. Вот моряки; как в порт заходят, непременно у меня останавливаются. И всегда у меня для них есть комната. И они идут только ко мне.
— Спасибо, я учту, миссис Миэр, ключ я оставил в двери.
— Свет выключили?
— Конечно.
— Ладно, уж завтра утром все схожу проверю. Не хотите чуток выпить на дорожку?
— Нет, спасибо. Мне пора.
Она догадливо прищурилась.
— Может, вы скрываетесь? Может, я чем помочь смогу?
— Да нет, никто за мной не гонится. Просто я меняю работу. Ну, что ж, доброй вам ночи, миссис Миэр.
Она протянула напудренную руку. Джим пожал ее, переложив пакет в свободную руку: пальцы у хозяйки оказались мягкими и слабыми.
— Помните, у меня всегда найдется комната. Из года в год у меня одни и те же постояльцы, будь то моряки или торговцы.
— Запомню. Спокойной ночи.
Она смотрела ему вслед, пока он выходил из дома, спускался с бетонного крыльца на тротуар.
На углу он взглянул на часы в витрине ювелира — половина восьмого. Он прибавил шагу, держа путь на восток; миновал кварталы универсальных магазинов и дорогих лавок с экзотическим товаром; потом пошел узкими, уже притихшими и опустевшими в вечерний час улочками оптовых складов, все ворота заперты на деревянные засовы, упрятаны за проволочные решетки. Наконец он вышел на старую, с особняками в три этажа, улицу. На нижних этажах держали ломбарды, торговали старым инструментом; на верхних — принимали неудачливые зубные врачи и юристы. Джим вглядывался в каждую дверь и наконец нашел нужный номер. Вошел в темный подъезд, поднялся по узкой лестнице с резиновой дорожкой, прижатой медными спицами на каждой ступеньке. Наверху горел лишь маленький ночничок, а в длинном коридоре из-за одной двери с матовым стеклом пробивался тусклый свет. Джим подошел, увидел номер «16» на матовой панели и постучал.
— Войдите! — послышался резкий голос.
Джим открыл дверь и вошел в маленькую, с голыми стенами, комнату: стол, металлический шкафчик с картотекой, армейская кровать и два стула. На столе — электрическая плитка, на ней побулькивал и попыхивал маленький жестяной кофейник. Человек за столом пристально посмотрел на Джима, перевел взгляд на бумажку перед собой.
— Вы — Джим Нолан? — спросил он.
— Да.
Джим тоже пригляделся: щуплый человечек в аккуратном темном костюме. Густые волосы от макушки разделены на прямой пробор, однако не скрывают небольшой шрам — белую полоску над правым ухом. Взгляд черных глаз проницателен и быстр, не задерживается: с Джима на календарь на стене, тотчас же — на будильник и опять — на Джима. Крупный, сужающийся к кончику, нос. Губы, очевидно, некогда полные и добрые, из-за давнишней привычки собрались в тугой морщинистый узелок. Человек этот вряд ли был старше сорока, однако на лице глубокими бороздами запечатлелись стойкость и непреклонность. Руки так же подвижны, как и глаза: большие, даже чрезмерно большие кисти, длинные пальцы с плоскими, «лопаточкой», ногтями. Руки бегали по столу, точно у слепца: трогали бумаги, ощупывали край стола, перебирали пуговицы на жилете. Он потянулся к электрической плитке, выдернул шнур из розетки.
Джим тихо прикрыл за собой дверь и подошел к столу.
— Мне велели прийти сюда.
Человечек вдруг поднялся, резко протянул правую руку.
— Меня зовут Гарри Нилсон. Вот ваше заявление.
Джим пожал ему руку.
— Присаживайтесь, Джим, — нарочито спокойно сказал человечек.
Джим подвинул свободный стул и присел к столу. Гарри открыл ящик стола, достал початый пакет молока в нем спичками были проделаны две дырки, — сахарницу и две глиняные кружки.
— Кофе выпьете?
— С удовольствием.
Нилсон разлил черный кофе по кружкам и заговорил.
— Над заявлениями мы работаем так: его рассматривает комиссия по приему, а мне нужно сначала с вами поговорить и доложить на комиссии. Комиссия обсуждает мое мнение и выносит его на всеобщее голосование. Поэтому не обижайтесь, если буду «копать» глубоко. Обязан. Он налил себе молока, взглянул на Джима, и в глазах мелькнула улыбка.
— Что да как, я знаю, — сказал Джим. — К вам, говорят, труднее попасть, чем в самый престижный клуб.
— А что нам остается! — он сунул Джиму сахарницу и ошарашил вопросом. — А почему вы хотите вступить в партию?
Лицо у Джима напряглось; размешивая кофе, он обдумывал ответ. Потупившись, проговорил:
— Ну… если по мелочам, так много причин наберется. А главное вся моя семья крепко пострадала от этого строя. Старику моему, отцу то есть, уж так досталось во всяких там рабочих передрягах, что у него с головой плохо сделалось. Взбрело ему в голову, дескать, неплохо бы скотобойню, где работал, взорвать. Ну и получил заряд дроби в грудь от усмирителей.
— Ваш отец — Рой Нолан? — перебил его Гарри.
— Ну да. Убили его три года назад.
— Вот досада! Ведь он был силачом, каких по всей стране не сыскать. Мог, говорят, пятерых легавых голыми руками уложить.
— Может, оно и так, — усмехнулся Джим, — только всякий раз ему попадалось шестеро. И они его до полусмерти избивали. Придет, бывало, домой, весь в крови. Сядет у плиты на кухне, и лучше его не трогать. Слова не скажи! Расплачется. Мать его потом моет, а он белугой ревет. Джим помолчал. — Работал-то он за двоих на бойне. Чтоб не ослабеть, даже кровь свежую пил.