Телевизор у него старый. Стоит в спальне прямо на полу. Он говорит, что смотрит по только новости. Покрутил у телевизора колесико, нашел нужную программу. Снял рубашку, оставшись в одних домашних штанах. Лег на кровать. Я присела рядом.
Он смотрел телевизор, а сам меня по спине лениво гладил, будто кошку. Я вспомнила, что ему хочется иметь собаку. Он говорил об этом в прошлый раз: мы тогда завтракали в кафе, он рассказывал про свою жизнь. Был вкусный кофе с молоком, за окном цвело. Я чувствовала внутри себя такой писк — хотелось сразу и плакать, и смеяться — так подходило одно к другому. Я все спрашивала себя тогда: «Мне счастье в долг дали или подарили?».
Попросила еще пива. Он сказал, чтобы сама взяла. По дороге в зеркало поглядела: элегантный свет мне не к лицу — желтая, сморщенная какая-то.
Принесла пива. Себе и ему. Сняла обувь. Стянула свитерок. Он все глядел в телевизор. Я тоже хотела, но не могла сосредоточиться, что-то мешало. Я не понимала что: вот, может, обстановка, или то, что телевизор маленький, или то, что мы полуголые.
Лежит, чешет мне спинку и наблюдает через скважину за чужим миром. У него на лице ничего не отображалось, и мне было дико, странно думать, что он писал мне любовные письма.
Он сказал: «Ты — телевизионная жертва, этот ящик — единственное, что тебе надо». С ленцой сказал, глядя в телевизор. Мне, наверное, надо было мяукнуть что-нибудь, но я промолчала, потому что поняла очень важную вещь.
Встала. Сказала, что с ним было очень приятно, но надо уходить. Быстро оделась. В щечку его чмокнула на прощание. Он же не виноват, что счастье было в долг.
К метро шла темной улицей, чтобы никто не видел. Выла. Идиотка.
СВЕТЛЫЕ ОМУТЫ
— Ты слушай, — усаживая меня рядом, сказала она. — Я не знаю, как это назвать. Нормальным точно не назовешь, — что «это», было пока непонятно, смотрела она строго и даже немного траурно. Хотя, может, это платье виновато. Подруга любит черное. — Это тянется две недели. Каждую минуту жду. Все мысли вокруг него пляшут танцы. Каждую минуту.
— Какие танцы? — спросил я, чувствуя, что должен спросить.
— У него глаза синие. А рта почти нет. Как у актера Брюса Виллиса. Губы такие. И как он ими целуется?!
— А он не целуется, — сказал я полуутвердительно.
— Еще чего! Он умеет, еще как. У него глаза прозрачные, как вода. Я в них тону. Я буквально тону в них. Как в омуте. Бывают светлые омуты?
А что мне было ответить?
— Бывают, наверное, раз ты говоришь.
— Я в них умираю. В точности умираю. Когда я буду умирать, то примерно так.
— Как? — я заинтересовался. Я вот не знаю, как буду умирать.
— Буквально бухаюсь, — строгость сбежала с ее лица, она улыбнулась. Лукаво, вроде. — Я буду говорить, а ты, если тебе будет стыдно, говори «дерево».
— Мне не будет стыдно. Это же твоя история.
— Я сама не знаю, что я говорю. Я не знаю, как себя вести. Не понимаю. Я не знаю, что он обо мне думает. Я ему всегда первая звоню. Он говорит, что рад меня слышать, а я не знаю, он правда рад или только хочет сделать мне приятное.
— Если бы он не был рад, то ему, наверное, наплевать было бы, приятно тебе или нет.
— Он — очень воспитанный человек. А сам вот такого роста, — она приставила ладонь к своему плечу.
— Карманный мужчина.
— А я не чувствую. Когда мы лежим рядом в постели, то он мне кажется выше. Скажи «дерево», мне стыдно.
— Дерево. А чего стыдиться? Ты — большая девочка, взрослая, можешь лежать с кем хочешь.
— Я не чувствую себя взрослой в последнее время. Все крутится вокруг какой-то ерунды. Он говорит, что много работает, а я не верю ему. Мне кажется, он не хочет, чтобы я к нему лезла.
— С чего ты взяла?
— Смотри. Он сказал, что ему пора в спортзал. Мы лежали, разговаривали. Это в воскресенье было, днем. А ему в спортзал. Я пошла в туалет пописать, а он стал одеваться. Он рассказывал мне про свою мать. Она — страшная сука. Бывают же такие прирожденные суки, — подруга прищурилась, у нее вышло и хищно, и зло. — У него есть старший брат. Он старше его на семь лет. А мать как бульдог.
— А где отец?
— Его, можно сказать, нет. Чиновник чего-то там. Он с ним поссорился. Его отец — настоящий трус. Вякнет из-за угла и убежит. Когда ему было девятнадцать, они круто поговорили.
— Если он тебе такие вещи рассказывает, то это, наверное, что-то значит. Стал бы я выкладывать посторонним свои семейные тайны.
— А вот не знаю! — сказала она с неожиданным торжеством. — Иногда такое ляпнешь, потом самой страшно.