— Как там Диня? Что-нибудь слышно? — болтал я на днях по телефону с бывшей коллегой.
— А куда ж без нее? Все там же, — она сказала с неприязнью, слышной даже мне, на другом конце Земли. И знаете, взволновался.
Обидно стало за Диню. Она-то все та же: наверняка не очень здорова, у нее наверняка проблемы. У нее всегда проблемы и обувь у нее всегда на низком каблуке. Смотрит, желтая, снизу вверх: «динь-динь», «динь-динь».
И не полюбить толком, и не пристукнуть.
ИВАНОВА
Причину я не сразу понял. Мы едва познакомились, как она навалилась, окружила — я будто даже имя свое назвать не успел. Р-раз — и уже оказался в центре этой несколько душноватой, но приятной, как пуховое одеяло, суеты.
Про нее говорили, что она еврейка, а фамилия у нее была «Иванова».
— Я тебе точно говорю, — рассказывала ее коллега, которая нас и познакомила.
Я пришел к подруге на работу, мы собирались пива пойти попить. «Ай-яй-яй!» — покачала головой пожилая женщина, когда мы столкнулись с ней возле лифта. «Ну-у, Аннвиктна», — заныла моя приятельница, и та ей простила.
Потом приятельница рассказывала, что Иванова осекла какую-то свою служку, которая меня тоже видела, и я ей яростно не понравился.
— Еще немного и она порвала б ее на клочки, — веселилась приятельница. — Влюбилась на старости лет.
— Дура, — говорил я, отчего-то краснея.
Как-то при встрече Иванова цветисто хвалила мой горчичный свитер, ее даже вытянутые локти у свитера не смущали.
— Благородный, как у профессора, — говорила она так безапелляционно, что даже у меня возникли сомнения: а может, и не уродский этот свитер, приобретенный у китайцев за алтын; а может, права Иванова? ведь ей же много лет, уже за шестьдесят, наверное, или того больше…
Иванова приходилась моей подруге начальницей. Та работала на телевидении, про культуру рассказывала, а начальница пилила ее за излишнюю бойкость. Иванова сожалела о временах, когда на подготовку одного репортажа уходило два дня, а то и три.
— Я рада, что мне скоро уходить, — говорила она, а мне в ее словах упорно мерещился страх. Седая, толстая, одинокая наверняка, а тут еще и пенсия вот-вот грянет. Чем она будет заниматься? Чем?
Она умела занимать пространство, делать его нужным, взбивать из него пользу большую и маленькую. Как уж ни кривилась на нее моя приятельница, но и она не могла отрицать, что Иванова — профессионал, знает, что делает; Иванова умна, опытна и компетентна. Старомодна, конечно, но ведь про культуру и не обязательно рассказывать скороговоркой.
— Не на пожаре, — говорила моя подруга, выучиваясь полноводной величественности, с которой на областном телеканале было принято сообщать о выставках, премьерах и гастролях.
Иванова давала мне тепло в обмен на разговоры о пустяках. Когда я бывал у приятельницы на работе, то заглядывал и в кабинет к Ивановой, пустынный, холодный, с окнами в полстены без штор и без цветов на подоконнике. Иванова мне радовалась, о жизни спрашивала, о работе и житейских планах.
— Уеду скоро, — сказал я однажды неожиданно для себя самого. О том, что хочу уехать в Москву, я никому еще не говорил, а тут — надо же! — само собой с языка сорвалось.
Я не помню ее реакции: увлекся, из меня посыпались слова — извинительные, какие я еще готовился сказать собственной матери, желая объяснить неизбежность и необходимость моего бегства отсюда, из небольшого душного города, где еще немного и начнется у меня душевная гангрена, какую замечал я у тех, кто вырос из своего города, но его не покинул, кто, выпив немного, начинал рассказывать, как в жизни «могло бы быть, если б…» — кисло говорить, горкло.
И тогда Иванова позвала меня в гости. К себе домой. Пообедать.
— И кентессу свою не забудь, — сказала она, дав адрес и время назначив.
В субботу — я почему-то точно запомнил день недели.
Мы с подругой пришли днем, в два часа. Она волновалась больше меня — у начальницы в гостях она никогда не была, и квохтала курицей, когда мы шли от трамвая к пятиэтажному панельному дому, жали на нужную кнопку домофона, поднимались на этаж (третий, кажется).
— Ничего, что мы прямо так идем? — все спрашивала она, а я все не понимал, что в нас — так.
Это был странный обед. Мы явились, сняли обувь в небольшой узкой прихожей. Полы в квартире были щербатыми, и подруга, едва сделав шаг, занозила ногу и порвала колготки.