Я уехал из Нью-Йорка в Москву, но американское время будет выходить из меня постепенно, так же, как месяц назад не за день и не за два ушло время российское. Так отступает вода – не разом.
В Москве почти ночь, спать не могу, мне нечего делать, и я вспоминаю негритянок.
Я любовался ими в Нью-Йорке все шесть дней.
Я так на них таращился, что, будь это не в богатом Манхэттене, а в Бронксе, бойфренд той негритянки – здоровенный, в спортивной майке и с татуировками на огромном темном бицепсе – мог бы запросто подбить мне глаз, и был бы, наверное, прав.
Чернокожих женщин Нью-Йорка я специально называю негритянками, а не афроамериканками, потому что для восхищенного возгласа не подходит канцелярит, как бы корректен он ни был: он портит эмоцию, как негодно подобранная к платью брошка, он делает ее деланой, глуповатой.
А мое восхищение искренне.
Из всех женщин, которых я встречал на улицах Нью-Йорка, в тамошних ресторанах, магазинах, музеях, кафе, метро, негритянки понравились мне более всего, пусть этот город и не может пожаловаться на недостаток интересных лиц (он может посетовать только на их переизбыток).
Негритянки Нью-Йорка были для меня как инопланетянки. Не оторвать глаз.
Негритянки Нью-Йорка, дочки рабынь, как и праматери их, выхаживают с той степенностью, какая у белых кажется неестественной, комичной.
Негритянки Нью-Йорка (вы слышите, сколько чувства вложено в эти два слова?) выходят, вышагивают – они выступают, как выступают на сцене примадонны, которые знают об исключительности своей, которые будто и не видят публики; публика им будто бы скучна, надоела, постыла; отстаньте, я просто иду, я хороша, и хорошо все, что я делаю, даже если это всего лишь поворот маслянисто бликующего плеча, отставленный над розовой сумочкой черный мизинец – розовый с внутренней стороны, а с внешней увенчанный длинным лаковым ногтем; даже если это всего лишь толстый локон, склеенный из распрямленных до пакли волос, который царапает спину (часто обширную, в крупных ленивых складках).
Негритянки Нью-Йорка часто толсты. Они крутобедры тем более, что полноты своей не стесняются, они носят тесные штаны, они ходят в мини-юбках, они выступают в откровенно-концертном духе, покрытые чем-то атласно струящимся, украшенные золотыми побрякушками и с замысловато выведенными балконами сложной прически.
В магазине на Бродвее, покупая на память футболку, опять застрял: на голове кассирши я насчитал шесть слоев; свои густые волосы юная негритянская пава сложила в тюрбан, прикрепила к ним ряды колечек, украсила колечки букетиками искусственных цветочков и закрепила их так крепко, что чуть перекошенная, на манер пизанской башни, архитектура держалась над губастым лицом вопреки законам притяжения.
– Ваше имя? Фамилия? Телефон? – требовала она, как это принято в американских магазинах, считающих себя обязанными бомбардировать рекламой даже самых случайных клиентов.
Она была юна и надменна, черна и губаста, у нее были белоснежные зубы и белки глаз, она была, наверное, обычной негритянкой Нью-Йорка, каких здесь, поди, миллионы, но мне потребовалось усилие воли, чтобы спросить ее, насколько нэсессари[6] информация обо мне в сувенирной лавке.
Ничто не менялось в ее лице, не проявлялись никакие эмоции. А шею ее, не очень длинную, охватывало толстым обручем украшение цвета золота, и род украшения был, пожалуй, ясней мне, чем его обладательница.
Негритянки-инопланетянки. Рифма простая, глупая, но в моем случае самая точная.
Это было дико красиво. Красиво и дико.
Кто, как не негритянки Нью-Йорка, может позволить себе щедрость настоящего художественного жеста? Кому, как не им, быть вычурными, изукрашенными вопреки хорошему вкусу и здравому смыслу?
Я вижу в негритянках Нью-Йорка силу настоящего художника, свободу, с которой рождается не всякий и которую далеко не каждый способен обрести за всю свою жизнь.
В последний день в Нью-Йорке, когда с небес в щели меж небоскребов хлынул ливень, мне пришлось забежать в магазин тряпья – и я не пожалел, потому что он полнился негритянскими художницами. Одни с медлительной сноровкой раскладывали одежду по прилавкам, другие мели и мыли, третьи были степенными покупательницами. В магазинах Нью-Йорка почему-то всегда очень много черных женщин. Они покупают, или продают, или просто лезут на глаза, изображая деятельность.
Пока лил дождь, я разглядывал пару кассирш.
Юница с оранжевыми губами, закатывая глаза, как в смертельной муке, выговаривала что-то женщине в зеленом, которая, шевеля гребнем, образованным из черных кос ровно посередине бритой головы, отвечала стервозной коллеге в тоне самом дружелюбном; они переговаривались в разных регистрах, высоком и низком, и параллельно постукивали по своим кассовым аппаратам. Одну, судя по табличке на груди, звали Эйприл, другую – Индия. Так и сошлись они – месяц апрель и целая страна.