Я бы на месте Лены вязать не стал: проще и верней было бы купить готовую вещь, а время провести с большей пользой – ну что хорошего сидеть крючком день-деньской?
– А кто он? – интересуюсь я.
– Военный, офицер.
– Майор? – говорю наугад.
– Нет еще, но его скоро должны повысить в должности.
Надо же, «моль» уже обо всем поинтересовалась.
– Сколько ему лет?
– Под тридцать.
«А почему еще не женат?» Этот вопрос так и просится с языка, но я его проглатываю. Мало ли почему бывают не женаты будущие майоры?
– Курит?
– Да. Курит. Зато почти не пьет.
Я хочу спросить, красив ли он, но это лишнее. Если Лена идет в ресторан с «молью», то ясно, кому предназначаются красавцы.
Итак, некрасивый будущий майор.
– Квартира своя, – добавляет она, не поднимая головы.
– Наверняка казенная.
– Им сертификаты дают, – говорит она.
Я деталей не выясняю – мне пора уже работать, я-то на свидание не иду.
На следующий день та же картина: Лена крючком, длинные спицы, вязание зеленое на коленях.
– Не готово еще?
– Два раза распускала, не спала всю ночь.
– Брось.
– А в чем идти?
– У тебя что, платьев нет?
– Такого, как надо, нет.
А я и не знаю, какие требуются платья для свиданий с будущими майорами.
– Так вот почему зеленое. Чтобы в тон форме, – подсмеиваюсь я.
– Мне зеленое идет, – говорит Лена, а пальцами совершает все ту же сложную гимнастику.
– Значит, и майоры тебе пойдут, – подбадриваю я ее, прежде чем заняться своими делами.
Вязала она весь день. Успела. Домой убежала раньше времени.
А скоро замуж вышла. Муж может стать генералом. Лена говорит, что у него есть шансы.
Не знаю, правда, помогло ли платье. Страшное оно было, как смертный грех.
«Динь-динь»
А можно было б, наверно, и взволноваться. Глаза у Дини круглые, бархатно-влажные, как у верблюда. Удлиненный лицевой овал. И голова вскинутая.
Диня всегда смотрит снизу вверх. Возможно, дело в росте, который невысок и каблуками никогда не увеличен. А может, в тяжелых волосах, которые тянут голову к спине.
У нее крупные кудри – темно-коричневые со светлыми перекисными концами. Высажены кудри на крупную голову, а голова сидит на короткой шее, и кажется, что не волосы у Дини, а двуцветный темный капюшон; и странно немного, что капюшон соединен не с просторным монашеским балахоном такого же темно-коричневого цвета, а с дырчатой вязаной кофточкой – то желтой, то цвета ржавчины. Диня любит осенние цвета, придуманные вроде не для украшения, а для напоминания о быстротечности времени: цвет прощается со светом, – и не потому ли так жалобно блестят эти круглые глаза?
А голос у Дини тонкий. Из тех высоких ровных голосов, какие на воле будто и не живут: они моментально забираются тебе в черепок и бродят там, как у себя дома, топочут из одного полушария другое, заставляя морщиться. «Динь-динь». «Динь-динь».
Наверное, это сопрано, но считать его хочется сиротским фальцетом: Диня закидывает голову, Диня жалобно смотрит, Диня звенит, добираясь до самой глубины полушарий. Диня напоминает о долге, об обязанностях, о человеческом в человеке, даже если при этом говорит, что из форточки дует, что ходила в домоуправление, что папа болеет, да, болеет папа.
У Дини все время кто-то болеет. Когда видел ее в последний раз, у нее машина заболела. Что-то там с маслом, я уже не помню. Осталось в памяти только это: машина недужит, дышит на ладан, требует ремонта, или ей уже вообще пора на покой – а кто же денег даст на новую? Начальник не любит, никто не любит, а скоро лето, пора ехать куда-то с ребенком. Труды-печали-заботы одним нескончаемым потоком, тянутся, длятся и реют, и под ногами, и над головой; и ты сквозь них – одна, одинокая, желтая, – как сквозь густой плотный туман.
Диней я ее первый стал называть, а за мной так же стали делать и другие на работе, в моей тогдашней конторе, небольшой, частной и немного творческой. Особенно понравилось так ее называть женщинам. «Ах, Диня!» – и лицо делали, какое бывает при зубной боли.
Ее работа тоже была немного творческой: деловые письма требовали определенной ловкости, она старалась, как умела. «И как говорил Гётте, „архитектура – это онемевшая музыка“», – выдала она однажды. Так и написала: Гётте, с двумя «т», – а потом еще обижалась долго. Неярко, ржаво эдак: ну, как же можно не видеть усилий моих, стараний…
Она занималась не своим делом, это было видно невооруженным глазом. Студентка-практикантка обставила Диню одним махом: за пару часов она сделала все, на что Дине требовалась неделя. Сделала и ушла в курилку зубы скалить. «Динь-динь», – звенела вслед нахалке Диня, тонко так, весенней сосулистой капелью.