А третьей, разглядывать которую я начал с крутой, низко посаженной задницы, уже ничего не поможет. Не будет в ней – затем обернувшейся ко мне лицом, строго на меня взглянувшей – ни бездонной тоски прооперированной мумии, ни отчаяния неумело прихорашивающейся молодости.
– Вы куда? – сказала молодая женщина, не пуская меня в подъезд дома, где я сейчас проживаю. – В какую квартиру? Я вас не видела!
Костюмчик блескуче-синий, а сама напоминает спелый фрукт: румяная, круглая вся, наверное, даже красивая, если бы не жестяной взгляд и голос активистки-общественницы, какие прежде шли в комсомол, а теперь зовутся менеджерами и бизнес-леди. Сейчас яблоко, потом будет грушей. Ядовитой. Думаю, от рождения.
– Вот и познакомились, – сказал ей я.
Услада для глаз – эти московские богачки. Вчера на аукционе (благотворительном, фотографическом) особы неясных лет скупали фотографии, кружочками с номерами трясли, вызывая оживление в толпе. Когда ушел последний лот, они аплодировали вроде бы не организаторам аукциона, придуманного для помощи детям с пороком сердца, а покупательницам, приобретавшим необязательную красоту в манере и впрямь обаятельной.
Было на аукционе много разного народу. Сутулые высокохудожественные личности в твидовых пиджаках и длинных шарфиках; лощеные господа в клетчатых костюмах; старушки с аристократическими фамилиями; женщины неизвестного рода занятий и социального статуса (вахтерши? профессорши?); девушки в лаковых лаптях (если ножки толстые, то бескаблучная тупоносая обувь иначе не выглядит). И они – условно говоря, московские богачки, «смутные девы», яркие, немного изломанные.
Когда торговать еще не начали, а только потчевали шампанским, сбивались они в группки или демонстративно друг друга обходили, косясь и позируя. Вначале рассматривал брючную брюнетку, черноглазую, в каждой мелочи выверенную. Потом блондинку, не столь тщательно одетую, но вызвавшую в небольшом зале наибольший ропот: она принялась показывать свой номер на картонке почти сразу после начала торгов, а к концу их, минут эдак через двадцать, стала владелицей трех или четырех фотографий Парижа (интересных, на мой дилетанский вкус, ракурсами, а вот ценности не слишком отчетливой). Брюнетка, косясь на блондинку, тоже поднимала свой номерок, на что-то претендуя, но купила ли что, я, признаюсь, не уловил: мне было просто интересно следить за этим действом, где желания, жажды и вражды явлены настолько отчетливо – как на серебряном блюде выложены. И круглолицая подружка блондинки, явно смущаясь, тянула руку с картонкой; и другая подружка, постарше, с губами в неснимаемом поцелуе, тоже интересовалась искусствами, попинывая коленками сумочку из кожи лилового страуса.
– Шампанского им, шампанского! – громко и несколько жестко выкрикнул один клетчатый господин, в аукционе участия не принимавший, стоявший позади стульев.
От напитков девы отказались. Моих ожиданий тоже не оправдали. Я все гадал, кому же из них достанется дивная фотография, которую, будь у меня свободные тысячи, наверное, купил бы: в увесистой раме из золоченой фольги лицо девочки не то из 1920-х, не то стилизованной под то желтовато-белое время, глядящей в упор, строго, немного пугающе: лицо раскрашено, и бусы есть, а ведь еще ребенок…
Фотографию кто-то другой приобрел, а смутных москвичек больше парижская уличная жизнь интересовала: эйфелевы башни, голуби, тротуары…
И вот она. За столиком в маленьком кафе.
Черно-белая, как кино, – в кокетливом коротком сарафанчике с крылышками, в белой, подвижного шелка блузке; темные арапские кудряшки скульптурными вдоль нежного лица завитками; и ножки длинные, голенастые, как у девочки-эльфа.
На ногах каблуки – куда ж без каблуков юной москвичке? Она сидит с подружкой, болотистых очертаний девочкой, кушает блин с завернутой в него семгой, аккуратно отпиливая ножичком по кусочку. Говорит тихонько, только и слышно, что тихий плеск, – а я и не хочу ее слушать, чтобы не натыкаться на возможные – и вероятные даже – словечки матерные, без которых уж немыслимы тонкие московские девы.