Общаться нам с той поры стало совсем легко: она звала – я отказывался, она предлагала – я не принимал всерьез. Однажды ей захотелось издавать со мной журнал, в другой раз – написать книгу, в третий раз я сам должен был написать про нее, в четвертый – написать про ее мужа, какой он подлец и сволочь. Я говорил «рад бы, но некогда», и «надо подумать», и «нет времени» без угрызений совести, восхищаясь ее уверенностью, что номер «помогите деточке» прокатит (она единственный ребенок у чадолюбивых родителей, и это единственный случай в моей жизни, когда я готов придать этому факту значение). Я говорю ей «нет» на удобном мне языке, при этом понимаю, что она расслышит только то, что ей удобней будет расслышать.
Муж-бочонок ее не бьет, хотя должен бы. Ее бьет любовник – он немолодой и опытный. Дает то, что просят. Она сама рассказала. Думала, что жалуется, а на самом деле рассказала. Мне кажется, она мазохистка. Всей своей жизнью, всем своим бледно-бежевым существом просит она кирпича.
Бутон. Не нашлось для нее романа. Обойдется.
Там-сям
Я уверен, что где-то там, непонятно где, есть мир больших сюжетов, жизней больших, которые на много-много порядков крупнее, величественнее всех нас, а мы, мелкие, отделенные почти наглухо, улавливаем только волны от них, громадин, кривым, далеким эхом.
То там. То сям.
Не уроки жизней, а так – необязательные знания.
Например, я знаю историю одной девочки, которая сейчас уже тетенька, замужем, имеет дочь, хорошо работает и профессионально интересуется прекрасным. В старших классах она была влюблена в свою учительницу, которая, в свою очередь, была влюблена в Марину Цветаеву, которая любила Софью Парнок, о которой я не могу сказать ничего, кроме того, что ее недолго любила сама Марина Цветаева. Цепочка взаимосвязей делает тут петлю, и, скорбной красоты ради, можно напомнить, что в петле и закончила свой век гениальная поэтесса, составлявшая стихи из отголосков какого-то другого большого сюжета, мне отсюда невидного.
Девочка, которая стала тетенькой, любила свою учительницу, а та вспыхнула к ней самой настоящей страстью. Она была острая, худая, как игла, имела большие черные глаза с отчетливой внутри мукой; она была нервная, возвышенная, и настроение у нее менялось по несколько раз за час. На уроках ее почвы и судьбы мешались друг с другом, летели лебеди, тянули голуби обиду с блюдца, и падали два башмачка в пыли по магазинам, и пели флейты труб – и даже завуч, к русской поэзии начала двадцатого века равнодушная, когда приходила к ней с проверками, не могла ничего сказать, только волновалась вслед за молодым учительским кадром, наравне с учениками питалась горячечной женской страстью.
Учительница была из «придурошных», и девочка, настроенная на прекрасное, не могла не оценить это, а учительница стала преподавать ей еще и факультативно; вне уроков – так думаю, а бывшая девочка молчит как рыба – у них была и какая-то вполне физическая связь, но дорисовывать тут ничего не стану, незачем.
И знать не знаю, победила ль, побеждена ль.
Потом обе они вышли замуж (учительшин муж, литератор, возможно, покорил ее блестящим знанием творчества Марины Цветаевой); у бывшей ученицы дочь, а бывшая учительница, переехавшая в другой город и занявшаяся наукой, детей не родила, у нее не получилось.
У девочки и молодой женщины была связь, затем она расплелась, как концы плохо связанной веревки. Встречаясь позднее, после школы, они были непритворно друг другу рады, об ушедшей страсти не заговаривали. Хотя – тут я уверен – обе всякий раз имели ее в виду, чувствовали тень жара, даль тепла – и той, которая старше, было, наверно, неловко, стыдно, чуть сладостно, а та, которая младше, думала о своем влечении как о приключении, обогатившем на краску-другую ее эмоциональную палитру.