Она терпеть меня не может и потому в том числе, что меня веселит нынешнее дело ее жизни, я не могу принимать его всерьез, хоть и допускаю, что оно действительно так же волшебно, как, например, индийское кино, к тому же наряды индусов – шальвары и кофточки с блестками – очень впору Ленгизе, сидят на ней так, словно в них и родилась востроглазая татарка и никогда не носила, например, халат поломойки.
А она носила, что вспоминать не любит. Иностранцев в Питере, у которых в начале девяностых мыла полы, она называет своими друзьями, что тоже правда, но вначале она поступила в домработницы, а потом уже стала дружить: иностранцы, немцы в особенности, легко ломают сословные барьеры, они их часто и не видят, чего о Ленгизе не скажешь.
Полов в чужих домах не мыла, дружила только – пусть так. Хоть меня и веселит эта стыдливость.
Ленгиза меня не любит, а я, не желая симметрии, напоминаю себе, что она мать-одиночка, в Питер прибыла из глухой деревни, у нее комната в коммуналке, эгоистичный несамостоятельный сын, у нее путаная профессиональная жизнь (завхоз? поломойка? торговка мазями? массажистка? кто еще? что дальше?) и условное образование – и попробуй-ка выжить с таким багажом в большом городе, а она не живет, а буквально скачет, в зависимости от обстоятельств, отыгрывая любимые сценарии (то «маленькая девочка», то «женщина-ведунья»), которые, в отличие от одеяний индусок, не очень ей впору.
– Я им столько людей привела, деньги на мне сделали, я им и сказала: давайте стригите.
Ленгиза возила русских в Индию, там по магазинам с ними ходила, между делом вытребывая себе мелкие подарки от торговцев, которые правоту ее немедленно признавали, благодарили как могли – то чаем, то отрезами ткани, то самодельными, жаренными в масле пирожками, – или, вот, подровняли задаром ее жесткие, черные волосы, которые она обычно заплетает в косу.
– А что, – хихикнула, рассказывая, Ленгиза, – это же игра.
Она играет, пробует, ни от чего не отказывается, глаза-буравчики выпытывают, что и насколько. И я очень рад, что она, раз закинув удочку, не тиранит меня больше божественным происхождением своих индийских снадобий – и без меня есть много людей, которые могут ей поверить, и, может быть, они более правы.
Ленгиза восхитительно бодра, энергична. В путешествия она берет свою подушку, ежеутренне по часу или два делает зарядку (перекатывается на спине, наклоняется, встает на голову – а ей под пятьдесят).
– А как я буду людей лечить? Кто мне поверит, если больная буду?
А руки (она мне однажды лицо в лечебных целях терла) жесткие, сильные, цепкие.
В гостях у художников, любуясь конями, никакой истории в мою коллекцию Ленгиза не преподнесла – не хотела, да и не могла: то, что мне кажется невыразимо смешным, для нее наполнено иным смыслом.
Ленгиза хотела бы владычицей стать – желание комичное у крошечной юркой женщины, которая будет крошечной юркой старушкой (а жить она будет долго и счастливо). Шла как-то по улице, а ей навстречу мужик бежит, а за ним целая толпа гонится. «Стойте!» – крикнула Ленгиза, упреждающе подняв руку. И послушались они ее веления и кинулись прочь. Ей было бы приятно, если бы, слушая такой рассказ, люди восхищенно ахали, но я не могу. В божественную мощь удалой торговки снадобьями я не верю, я верю только в ее человеческую силу: она живет своим умом, рассчитывает только на себя и, не имея иллюзий, не очень-то правдоподобно их инсценирует. Меня веселит этот контраст, эта трогательная комичность: крошечная татарка в цветастой курточке вздымает ладошку – и амбалы уж позабыли бить вора, бросились наутек. «Он же один, а их много», – обосновала Ленгиза свое вмешательство в чужой самосуд.
А еще она слониху мыла.
– Что ты к ней привязался, – не без раздражения, хихикнув только вежливости ради, выговаривала мне Ленгиза, когда мы сидели у художников.
А мне было смешно. Нет, ну, разве ж не чудо?
Однажды Ленгиза приехала в Индию, поселилась у знакомой королевы, а та в знак особой симпатии разрешила гостье помыть священную слониху. Ленгиза встала рано-рано, пошла куда надо, получила ведро и тряпку и стала тереть священную слоновью шкуру, непокорную, жесткую, а прислуга королевы слониху в узде держала, на всякий случай, чтоб та бед на натворила.