– Но мы с ней, конечно, поняли друг друга, – подытожила Ленгиза.
– А это Ленгиза, – торжественно представляю я теперь ее новым знакомым. – Ей в Индии слонов мыть доверяют. Ну, расскажи же, расскажи!
А она сердится, поджимает свой маленький рот, измазанный ярко-алым, жестко блестят глаза-глазки.
Не любит она меня, терпит только, злится, но терпит: может быть, полезен могу быть, а может, такая у нее привычка – все, что мешает, терпеть и нестись дальше, туда, где игры другие, где есть иные, близкие ей правила.
– Они хотят нас отравить, еще мой папа говорил, – объявила она в последний свой приезд в Москву (из Питера проездом куда-то в Сибирь, где индийские притирки пользуются спросом). Неназванные враждебные силы ведут подрывную работу, травят потихоньку честной народ, добавляют гадости в еду, чтобы люди перемерли, освободив место (кому?).
Доказательств не предъявила, потому что папа врать не может, да и сама она чувствует враждебные силы, устроившие священную войну добру в ее лице, но ее не сломить, она знает, как злу противостоять, а на ее стороне другие, добрые силы – могучие, древние, которые хранятся, например, в сибирских горах; и вот-вот вырвутся эти силы на волю и устроят всем врагам крахтибидох. Глаза ее блистали, а слова вылущивались твердыми камешками: Ленгиза знает правду, потому что она ее знает. Одна, воз большой, необразованная, а все успевает, за все берется – запел я мысленно мантру, чтоб не разозлиться без повода.
Зачем мне злиться на Ленгизу?
В метро – мы ехали вместе вниз на эскалаторе, она на пару ступенек выше, потому что маленькая, – вдруг резко замотала головой, хлеща себя острой черной косой по плечам цветастой ориентальной курточки, и заверещала.
– Что ты! – запротестовала Ленгиза. – У меня же все только начинается! После сорока я расцвела, как цветок! – И вскинула руки к потолку, уплывающему вверх в черноту. И рот, по обыкновению излишне намалеванный алым, упрямо поджала: знает, что говорит, она знает.
Разве ж можно на нее злиться?
И все-таки я ее иначе назову. Она меня не любит, подозревает в чем-то дурном и может обидеться. Пусть уж тогда по другому зовется – Ленгиза, например.
Обещание
– Ты обещал написать, – сказала Зина.
Я сидел у нее в кухне и ел блины с икрой. Вкусно.
– Про что там писать? – сказал я.
– Ты обещал, – повторила подруга, безо всякого, впрочем, нажима.
Обещал, ну.
– Я не помню уже.
– А я тебе опять расскажу.
Расскажет она.
Дочка Зины захотела новую комнату. Условий было два.
Во-первых, комната должна быть веселой.
– И еще двуспальная кровать, – потребовала у матери девочка-веточка, на вид лет четырнадцати.
У ребенка Зины начиналась своя взрослая жизнь, символом которой была назначена двуспальная кровать. Ну, и веселость еще, во-вторых. Что-то пышное, большое, розовое, как я понял, – как у принцесс. Странный, наверное, выбор для неулыбчивой девочки, любящей, по словам матери, русский рэп, это вялое дворовое цыканье. Но, с другой стороны, девочка же не только во дворе растет, у нее есть и личная жизнь, которая протекает и в собственной комнате, которой следовало быть розовой, который (цвет) что-то да символизирует, – наверное, понятно что.
Девочки хотят быть принцессами, даже если цыкают.
Мать просьбе дочери вняла, задумалась, а может, будучи дипломированным финансистом, попросту посчитала.
Дорогой получалась дочкина мечта.
Зина с мужем ее не бедствуют, работа у них есть, кредиты на шее не висят, квартира оплачена, машина нестарая еще, а в год они имеют два заграничных отпуска – на лыжах и на пляж. Средний московский класс, зарабатывающий хорошо, но недостаточно для излишеств, полагающихся вяло цыкающим принцессам.
– И я написала, – напомнила мне Зина историю, которая должна была с ясностью необычайной показать, как предприимчива, как ловка она, эта женщина средних полупышных лет, с медлительно мигающими черными очами, с особой, ленивой несколько интонацией (говорит, что коренная москвичка, но были, вижу, в роду ее настоящие цыгане).
– Взяла и написала, – вторил я.
– Да, сразу всем. – Не сумев-таки выдержать полубезразличный тон, Зина рассмеялась звонким смехом, на всю кухню. И блин в руке моей затрепетал, выказывая свое яркое икряное нутро.
Помимо всего прочего, Зина нравится мне тем, что умеет в виде игры серьезно жить: она приглашает посмеяться вместе с нею, послушать, внять, а если можешь, то и помочь, а она уж в долгу не остается. И нет в ней ни беззащитности демонстративной силы, ни подловатой мощи слабости, выставляемой напоказ.