Этот сценарий разыгрывался примерно раз или два в месяц. Сегодня Миша, вчера Таня, а однажды у нее был рак. «На лечение», – говорила она.
– Сука, – произносит наконец Жека, – Не тебе, успокойся. Плитка горит. В общем, заходи. Часа эдак… – Жека прикидывает в уме. – Часа через три, не раньше. Я дверь не буду запирать. Бывай.
Отключив трубку, Жека все смотрит на свет.
В спальне штор нет, их заменяют жалюзи – светло-голубые, почти серые.
Сквозь щели поперечных пластин сочится тускло-жемчужное сияние. Свет «того» дня – неяркий, густой, усталый. Утренний свет осени.
Он пробирается, словно стесняясь.
Жека осторожно потягивается. Сегодня боли нет. Ушла и уж наверняка не вернется. Не успеет.
– Вот хрен тебе, старая тварь. – Жека скалится полутьме, будто видит врага.
Такого старого, что уже почти родного.
А в кухне поплыла духота: конфорка докрасна раскалилась. Ободок из остатков пищи на плите обуглился в траурную рамку.
Жека выключает плитку. Наклоняется, придерживая волосы, но одна прядь соскальзывает вниз и с электрическим треском зажигается почти одновременно с сигаретой.
Жека отшатывается. Сигарета в зубах уже дымится.
Первая затяжка. Наслаждение.
Жеке кажется, что этой сигареты пришлось ждать целую вечность. Или даже всю жизнь.
Жека пыхтит дымом, в две руки закручивая в узел волосы – волосы длинные, белые, сухие и торчат, как пакля.
– Неживые, – прибавил Калач. И, подумав, продолжил: – С открытой шеей Жека чувствует себя неуютно и привычным движением прячет ладонью горло. Будто стесняется шрама.
– Да, я тоже думал, что шрам, – сказал Сашка. – Вечно с тесемкой этой на шее, как с собачьим ошейником…
– Ага, с ней Жека и в мир, и в пир. В темноте голова казалась, как отрубленная.
Сашка поморщился:
– Ну, короче, говорит со своей бывшей, докуривает. А дальше-то что?
– Суп с котом.
– Целая ванна…
Замолчали.
Жеку со вскрытым горлом нашла бывшая жена. Она пришла за деньгами и обнаружила тело.
Говорят, на похоронах она страшно рыдала, а Жека, отчаявшийся трансвестит Жека, лежал умиротворенный и, говорят, будто даже счастливый. Настолько счастливый, насколько могут быть счастливы трупы.
По-крайней мере, так говорят.
– Упокоился, – сказал Калач.
– Да, – сказал Сашка.
Водку они выпили, капуста надоела. Им чего-то недоставало. Пусто было. Может быть, из-за света дохлой лампы, которая неровно и слабо освещала кухню, похожую на холостяцкую, хоть она таковой и не была.
– Как ты думаешь, она еще здесь? – спросил Сашка.
– Кто?
– Ну, она… Душа… Жека.
– Не знаю. Нет, наверное. Зачем ей здесь быть?
– И правда незачем.
Услышанный сегодня от Верки, их все не отпускал рассказ о нелепом Жекином теле – одутловатом, с упругими, будто теннисные мячи, грудями и пенисом совсем крошечным, как у пупса. Тело плавало в ванне, как воздушный шар. Говорят, когда его выволакивали из кровавого бульона, с одним из санитаров случилась истерика.
Смеялся, говорят, до слез…
Матери и…
Она сказала, что хочет от меня ребенка. Сказала во второй раз – отложив вилку, подперев рукой голову, навалившись слегка на стол – и с той же серьезностью, как и в прошлый раз, когда мы ели и пили, из чего я сделал вывод, что она не шутит.
Зачем шутить дважды?
Зачем ей дети от меня, я не знаю; я не стал бы заводить от себя детей, и вряд ли дело в том, что я слишком мало зарабатываю. И не в том, что я не хочу повторить своего отца, бросившего мою мать (заделавшего ребенка по любви к ней, его не любившей, брезговавшей им, и бросившего ее из – странной, наверное, – мести).
К девочке, которая меня младше, которую я знаю всего ничего, у меня есть только симпатия. Она похожа на мою сестру; иногда свет падает так, что я вижу не скрученную в тонкий жесткий прут лимитчитцу-москвичку, а собственную сестру: у девочки такая же длинная, слегка неточная переносица и рот аккуратным кружком. Глаза у моей сестры покрупней, но все равно очень похожи.
Очень.
Только эта девочка читает много, а моя сестра нет. Надо бы спросить у девочки, играет ли она в шашки. Моя сестра хорошо играет в шашки, хотя в математике слаба. Сестре, в жизни совершенно нерасчетливой, каким-то образом видно, что будет, если сделать тот или иной ход.
Я в шашки всегда проигрываю.
Я проигрываю всегда, даже если объективно наоборот. Даже если я люблю и меня любят, даже если я работаю только такую работу, которая мне нравится, если вижу столько мира, сколько хочу, имею ровно такое будущее, какого по собственному – придирчивому, безусловно, – вкусу заслуживаю, даже если неписаная, как закон, анкета «Моя счастливая жизнь» испещрена плюсами в окошках «да», «да», «да». Я проигрываю, потому что меня оттягивает бездна. Я всегда смотрю вверх и все время чувствую, как теряю почву под ногами. Я жду, когда сорвусь и все закончится для меня, не имея никакой возможности для продолжения, и это верно, это уместно, это логично, а почему – не знаю.