– А пригласи ее, – сказал я.
– Куда?
– На день рождения. Сделай Федору подарок. Пусть у вас споет. Представляешь, как он обрадуется?!
– Дискотека восьмидесятых, что ли? Как теперь модно? – Глаза блеснули и погасли. – Нет, дорого.
– Сама же говоришь, что у нее лучшие времена позади. Может, и недорого. Свяжись с ее агентом. Или людей попроси, которые занимаются организацией концертов, – настаивал я, мысленно отталкивая эгоистичную мыслишку, что тогда и сам, своими глазами могу посмотреть, в кого же влюблен непроницаемый Федор. И на него смогу посмотреть и понять, за что его Марьяна любит, почему вечно ругает его, вечно чего-то недополучая, чувствуя себя обделенной в какой-то мере. – Пусть скажут певице, что русский бизнесмен с детства увлечен ее творчеством. Пусть она сбавит цену.
Захохотала Марьяна:
– За это набавляют только. Да и вообще, ты в своем уме женщине такое говорить – он любит ее с пеленок.
– А что? Она – богиня, а он – ее поклонник.
А что старая, подумал я, так то даже к лучшему – тебе не конкурент.
– Нет, – сказала Марьяна, – была бы дешевая, не стали бы ее сейчас по русской радиостанции крутить. Там же все куплено.
– Адриано Челентано же крутят.
– Ну, ты сравнил.
– Вот у кого все в прошлом, так это у Челентано.
– Почему?
– Ты знаешь, сколько ему лет?
– Можно подумать, для мужика это проблема. Он же поет.
Можно подумать, это для женщины проблема, если она поет.
Это проблема, но для другой женщины.
– Он мне сейчас всю машину расцарапает! – С соседней полосы нас стали теснить, Марьяна заколотила по кнопке на двери, открывая окно. – Куда ты лезешь? – Она высунула лохматую голову. – Куда? Я сейчас гайцев вызову! Пусть они с тобой разбираются!
Белый боров в черном катафалке, покосившись, снова уставился вперед. Но ход сбавил. Уступил.
Она закрыла окно:
– Купят, блин, себе права на рынке и за руль садятся.
Мне нравится Марьяна. В ней есть страсть, сила.
– Ты правда не поешь?
– Мне еще петь не хватало. Что я еще ему должна? Пошел он в баню!
Не позовет Марьяна итальянку. Она хоть и не соперница, но все равно – объект желания.
– Слушай, – меня осенило, – а ты подари себе на день рождения Челентано!
Может, Федор тоже начнет ревновать?
Надя, дорогая!
Формально номер у нее третий. Первой была румынка Отилия с одним своим театром на немецких квадратных метрах, пополнившая галерею моих портретных «богинек». Затем появилась хорватка, которая была так скучна внешне и так удручающе неразговорчива, что я даже имя ее – звалась она Анкой, как советская пулеметчица, – сейчас вспоминаю не без труда (ах, какие восхительные параллели можно было бы нагородить, если б эта женщина средних лет и известковой наружности оставляла не только кривые полосы по центру комнаты: жаль-жаль-жаль…).
А теперь вот третья. Надя. Моет полы в моей московской квартире. Как в Москву из Германий переехал, так она и моет.
От природы Надя блондинка. Сама мне о том сообщила, когда мы разговорились о цвете ее волос, стриженных горшком: голова ее пыхает светом зрелого баклажана – чернильно-черным, то с синей, а то и с красноватой искрой. Выданное природой Наде не нравится, она противится доступными средствами, и вот баклажановое сияние распространяется по всей квартире (включая, кажется, даже самые отдаленные уголки), едва Надя оказывается в ее пределах, стягивает берет – то шерстяной, то фетровый, но непременно кривой, с крошечным тусклым цветиком у виска.
По возрасту она годится мне в тетушки, но именовать себя требует Надей.
– Я всегда была Надей, не могу я по отчеству, я ж не… как эта… – Махнула рукой, прищурила и без того узенькие глаза в две мелкие щелочки; лицо ее сделалось азиатским, напоминая о столетиях татаро-монгольского ига, оставившего русским не только «башмак» и «сундук», но и другие, более отчетливые приметы своего насильственного присутствия.
Кстати говоря, такие лица – скуластые, круглые, с глазами в прищуре и с желтоватой кожей – можно увидеть и в Германии, особенно в восточной ее части, и вряд ли в случайной похожести дело. Я вообще не верю в случайности, у людей похожих при равных прочих похожи и судьбы, как бы случайно они ни ткались. В Москве живет один человек, который частенько говорит моими словами и страдает теми же неврозами; а один немецкий знакомый собирает фаянсовых кошечек с тем же неистовством, с каким это, по слухам, делал и один питерский писатель. Немец книг не пишет, но я почему-то уверен, что есть и у него тайный дневничок с явными амбициями.