Надя напоминает мне Отилию, и дело не только в маленьком росте («удобном, чтоб полы мыть» – лезет в голову реплика человека из моей немецкой жизни). Круглая москвичка Надя, как и круглая румынка Отилия, тоже не столько ходит, сколько мечется, не столько говорит, сколько тараторит, не столько рассказывает, сколько дает понять. При ближнем рассмотрении отыскиваются, само-собой, и принципиальные различия: если Отилия застегивала свежеотглаженные рубашки от первой до последней пуговицы, вынуждая владельцев чертыхаться по утрам, то Надя, с той же тщательностью, что требуется, отутюжив, застегивает только две верхние пуговицы, показывая не столько свое трудолюбие, которым обладает «по умолчанию», сколько заботу о чужом удобстве. Вообще, удивительно, как много о человеке может сказать деталь. Если деталей много, то образ человека потерять легко, и требуется уже более близкое знакомство, чтобы снова ухватить его суть, которая бросилась в глаза первым делом.
Похожесть двух незнакомых друг с другом женщин, живущих друг от друга в тысячах километрах и говорящих на разных языках, еще и в том, что в поломойки они пошли не от хорошей жизни: за прежнюю работу перестали платить, а у них дети… Отилия уехала в другую страну, откуда который уж год высылает деньги троим уже давно взрослым лоботрясам. Надя ездит из своего пригорода в центр Москвы, что по степени стресса, наверное, сопоставимо с пересечением государственной границы: сначала она едет на электричке, потом на метро, далее еще немного пешком – из хрущевского двухкомнатного рая в чужие хоромы, из магазинов «Пятерочка» – в «Седьмой континент», из жизни «все под рукой» – до цирка «попробуй, дотянись». Первое, что я сделал, познакомившись с Надей, – организовал ей стремянку, но и сейчас стараюсь не думать о том, как она дотягивается до лампы под потолком и что может случиться, если лесенка зашатается. Страха у Нади нет, она добирается всюду: свитера и кофты вдруг укладываются в аккуратные башенки, у цветка на подоконнике исчезают жухлые листья, бельевая корзина пустеет, а стиральная машина начинает ходить ходуном. Буквально вчера переехала коробка с коллекцией моих кепок, стоящая на верхотуре платяного шкафа, и теперь большой красный куб подмигивает не из угла сбоку, а ровно из центра, как повелело Наде ее эстетическое чутье.
Иногда мы ведем разговоры об искусстве. Надя появляется в кухне, куда я во время ее визитов обычно прячусь с компьютером, и с тряпкой в руке делится впечатлениями: обычно это книжка с женщиной-автором, или телепередача с мужчиной-ведущим, или песня, спетая тоже мужчиной (только не спрашивайте меня, как их всех зовут). Иногда предметом разговора становится ее коллекция настенных тарелок – ей их дарят наниматели, то настоящие, то бывшие. «Откуда только не шлют!» – восклицает Надя и мчится за телефоном, в котором упрятаны снимки ее немалого собрания. И, показывая на дисплее потертого телефона стенку, цветочков которой почти не видно из-за разномастных кругов с гербами и башнями, сокрушается: «Жалко, места в квартире мало».
Выслушав речь, скачущую реченькой, я говорю «да-да-да»; Надя, мелко покивав, итожит торжествующим «во-о-от!» и убегает заниматься своими делами. Ясней всего ее музыкальные вкусы: я прячусь в кухне не столько от шума пылесоса или пыханья утюга, сколько от раскатов радио «Шансон».
Наде это бряцанье нравится, и я очень за нее горд. Она своих пристрастий не скрывает, но никому их особенно и не навязывает; я это называю достоинством, а Надя, хоть в таких выражениях никогда не высказывается, неутомимо дает понять, что так оно и есть. Однажды, желая облегчить ей работу, я накупил каких-то тряпок и получил разнос: прищурившись, в веселой такой манере, она рассказала, что в тряпичном вопросе собаку съела и тем, что я накупил, пользоваться не будет ни в коем разе, потому что от такого материала остаются разводы.
– Ох, я уж столько всего перепробовала: и тряпки, какие надо, знаю, и порошки, – заявила она, я подхватил брошенную петельку, спросил, давно ли Надя в поломойном бизнесе, она сказала, что уж двадцать лет, и все с иностранцами.
Первый иностранец, он был голландец («высокий, солидный, потом на молоденькой женился и уехал»), достался ей случайно, а далее уже саму Надю приезжие гости столицы стали друг другу передавать, как эстафетную палочку.
– И англичане были, и голландцы, и французы, и немцы, – расказала мне Надя.
В скудном русском ряду, правда, я у нее не один. Раз в две недели она ходит к какому-то богатею, но удовольствия от работы не имеет.
– Я уж не знаю, что делать. Что ни сделаю, все не так, – посетовала она.
Русский наниматель привередлив, платит только за отработанное, на Рождество подарков не дарит, на премии скупится, а если Надя берет летом две недели отдыха («святое дело, на дачу уезжаю»), то отсутствие ее, в отличие от тех же немцев, не оплачивает.
– Уйду я от него, – сказала она. – Как найду замену, так и уйду.
– Он относится к вам как к прислуге, – предположил я, – а вы просто делаете свою работу, не менее достойную, чем у него.
Надя промолчала, но мысль ей эта явно понравилась. В тот день она перегладила мне еще и все майки, хотя, вот ей-богу, не понимаю, к чему эта пустая трата времени.
У Нади муж. У Нади детей двое. У нее дача, где с семьей она отмечает праздники. Есть машина, на которой они возят в город соленья-варенья. Однажды Надя пришла в сиренево-бирюзовом пальто-разлетайке. «Невестка привезла».
Разговаривать мне с Надей трудновато – имена ее любимых певцов мне ни о чем не говорят, в сортах поломойных тряпок я не разбираюсь, дачный бизнес для меня далек так же, как татаро-монгольское иго, – но смотреть на нее – живое удовольствие. Люблю профессионалов. Отилия больше угождала, чем работала; Анка не столько работала, сколько презирала «барчука в пижаме»; Надя занимается делами, вписываясь в чужой дом ровно в той степени, в какой это нужно.
Номер у Нади третий, но только формально: в моем личном рейтинге поломоек она занимает пьедестал почета – и дело не только в том, что мы с ней говорим на одном языке. В принципе, теперь я понял, почему богатые и за границу ездят с персоналом: они везут с собой свои привычки. Я запросто могу представить ситуацию, когда какой-то иностранец, оттрубив положенное в Москве, уезжает, скажем, в Лондон или Берлин и приглашает Надю в домоправительницы: она из тех, кто сам ищет себе работу, умеет служить без прислуживания, на нее можно положиться. Расслабляться, правда, тоже не стоит. Охотно «давая понять», Надя и сама любит искать шифры в чужих словах. Однажды я рассказал, что прибегали соседи снизу, жаловались на воду с потолка, но у нас, кроме пыли под кухонной раковиной, ничего не обнаружилось. В итоге в тот же день, точнее немедленно, означенное пространство под раковиной было отмыто-оттерто, порошки и всякие нужные в хозяйстве предметы выставлены по ранжиру.
– Зачем? Не надо, – лепетал я, растерянно и даже краснея.
А вчера оторопел.
– Это ваша книга? – Надя вбежала в кухню с моей цветастой брошюркой.
– Нет, – ответил я, не имея желания обсуждать мое творчество.
– У тебя там в кладовке много, я подумала… – сказала она, по обыкновению путаясь в регистрах вежливости. – Так читается легко, а то бывают книги, которые начинаешь читать, и читать невозможно. Я подумала, автограф может…
– Они просто лежат, – ответил я, тут же коря себя за вранье.
Унеслась. А потом ушла, не попрощавшись. Смутилась? Обиделась? Оскорбилась?
Ну, вот издадут моих «богинек» – тогда и подарю. С автографом. Напишу: «Дорогой Надежде!»