– А я дверь захлопнул, – сказал я, – без ключа.
Петер смешливо сверкнул глазами:
– И что теперь?
– Можно, я у тебя в кухне переночую?
Засмеялся:
– Давай.
– За ночлег отплачу натурой.
– Это как?
– Посуду помою.
– Это ты-то? – На тощей смуглой шее дернулся кадык. – Посуду?
– Ну, или полы, – сказал я. – Я работал уборщиком. – И засмеялся, давая понять, что шучу.
Петер улыбнулся не без облегчения. Чужие проблемы ему ни к чему. А кому дело-то до чужих? Болтовня все, треп, ерунда. Встретились, спросили, как дела, разошлись, тут же забыв.
И она – смешно – меня не вспомнила.
Петер сообщил, что все его три дочки – страшные дуры: младшая в школе плохие оценки получает, старшая хочет устроить себе затяжные бездельные wanderjahre[4], у средней тоже ветер в голове.
– И кому всё? – Петер развел в стороны длинные обезьяньи ладони. – Кто работать будет? – сказал он, но не всерьез, сморщившись в улыбке, показывая, что и этот вопрос – всего лишь риторика. Образуется как-то, и в этом он, разумеется, прав.
Меня не сильно волновала близость молодой красивой женщины, хотя должна была бы; я был вежлив, испуская ровно столько добросердечия, сколько принято на людях с людьми условно знакомыми, хотя было время, когда я с оторопью спрашивал себя: могут ли красавицы быть такими? Неужели могут?
– Ты теперь редко заходишь, – сказал Петер, вспомнив, должно быть, о роли рачительного ресторатора, заботящегося о stammkunden[5]. Дрогнули его длинные, девочковые совсем ресницы (зачем отцу семейства эта избыточная красота?).
– Я теперь только приезжаю сюда, а живу в основном в Москве.
– О! – издал он громкий округлый звук. – Холодно!
– Грязно, – сказал я. – В Москве очень грязно.
– Kak dela? – проговорила она, улыбнувшись.
– Ты говоришь по-русски? – тоже с улыбкой спросил на немецком, так вернее.
– Мы в школе учили, – ответила она; теперь я заметил сильный славянский акцент, раскатистый, словно во рту камни.
– Ты откуда?
– Я из Софии.
– Здорово, – сказал я.
Пожала плечами.
– Мы только что познакомились, – сказал я, обращаясь к Петеру.
– София – это столица Болгарии? – спросил он.
– Да. – Какие же белые бывают зубы, как будто из снега вылеплены. Да и вся она исключительно хороша. Сдобная, большая, изгибистая.
– Никогда не был в Болгарии, – заметил я.
– И не надо, – сказала она.
– Почему?
– Разруха.
– По сей день разруха?
– Да. – И завились, ожили черные змеи волос.
– Смешно. – Смешок у меня получился хрюкающий; она посмотрела вопросительно. – Завтра в Берлин уезжаю, – пояснил я. – Было бы смешно, если б я завтра ключ забыл. Без чемодана, без всего. Представляете?
– Ха-ха, – произнес Петер, вставая, чувствуя, что хозяйские обязанности его исполнены.
Он вопросительно посмотрел на меня, желая узнать, наверное, нет ли у меня новых пожеланий. У меня их не было, я хотел только выпить пива, подождать, когда придет уборщица. Петер удалился.
– У меня тоже так было, – сказала она. – Пошла в подвал, а сама в халате. Хорошо Драган пришел. Сидела бы как дура.
– Он и сюда придет?
– Не придет.
Я подумал: кого из них, из тех, кто пинал меня ночью на улице, зовут Драган? Самого большого? Того темного увальня? Или юркого, на гиену похожего, который спросил меня, откуда я иду, такой красивый и веселый, спросил и, получив ответ тоже веселый, свистом призвал своих друзей, затем с гоготанием сбивших меня с ног, пинавших не изо всех сил, а просто потому, что хотелось поглумиться, а с ними была красавица барышня, ради которой, может быть, и устроили они этот спектакль, они показали ей, что они – банда, что сильны они, хороши, конкурентоспособны, и, до того как упасть на асфальт, сжавшись в комок, успел я подумать, что и красавицы бывают жестоки – они даже более жестоки, чем исполнители их невысказанной воли, это им показывают свою силу самцы, это они соглашаются видеть, как толпа парней валит случайного прохожего, вина которого в том лишь, что он просто шел мимо.
– Вы меня не помните? – спросил я.
– Нет, не помню. А должна? – Изогнулся алый лук, готовясь будто запустить стрелу.
Мне было весело. Я ей нравился – и это было смешно. Как глупо все-таки: за последние пару лет я набрал пару килограммов, чуть-чуть увеличился в диаметре, а женщины – особенно такие, с глазами-сканерами, – уже приглядываются, а глупые даже кокетничают. Всего-то пара миллиметров – а как будто другой человек.