– То что? Твои люди не видят границ! А он всего лишь мальчик, и даже если…
– Какой он, нахер, мальчик?! Твою мать, да я в его возрасте…
Его тело вытягивается, тяжелеет. Передние лапы становятся короче, и когти тают, исчезают на глазах. Превращаются в мощные раздвоенные копыта, земля содрогается под их поступью. Грубая шкура, забрызганная чужой кровью, отливает золотом в отблесках пожарища.
– Думаешь, я ничего не вижу? Думаешь, я ничего не понимаю?.. Я вижу, как ты смотришь на него, знаю, о чем ты думаешь. Но это, черт возьми, полное дерьмо! Они даже не похожи!
– Я не понимаю, о чем ты…
– Все ты понимаешь. И ты совсем спятила, если считаешь… Дьявол! Стой! Стой, я же не хотел… Ну чего? Чего ты от меня хочешь?!
Огненная стена расступается. Из нее, отфыркиваясь и встряхивая рогатой головой, медленно выходит гигантский бык, закрывающий собой небо. Из его ноздрей вырывается черный дым. На рога нанизаны человеческие головы, в их остекленевших глазах бушует пламя.
– Убери его отсюда. Ему не место здесь, я не… Дрю, убери его нахер отсюда. Сколько бы тебе ни предложили – соглашайся.
– Черт! Ты же знаешь, что это может быть наш единственный шанс!
– Я знаю. А ты знаешь, что этому… легионеру не место среди нас.
– Тише… – сухая теплая рука убирает пряди, прилипшие к вспотевшему лбу, касается кожи. – Тише, малыш, это всего лишь сон.
Могло быть хуже. Наверняка могло быть хуже. По крайней мере, в этом убеждал Дерил, и Реджи верил ему. Он и сам, едва пришел в себя, понял, что отделался сравнительно легко, ведь мог вообще не очнуться. Его могли убить, утопить в баке с вонючей едкой жижей, словно бракованного щенка. А то и страшнее – покалечить или навсегда превратить в пускающего слюни идиота.
Слова о слюнявом идиоте тоже принадлежали Дерилу, который сознался, что толком не смыслит в медицине, однако знает: если человека сильно бить по голове, он в итоге станет либо мертвецом, либо дебилом. Кое-кому повезло: пара дней в лазарете с тяжелым сотрясением мозга – и никаких серьезных последствий. «Это же круто, чувак», – доверительно сообщил Дерил, и Реджи буквально встряхнуло от острого желания раскроить ему череп чем угодно, что подвернется под руку.
– А еще я слышал, что можно ослепнуть. Ты же нормально видишь, да? Сколько пальцев я показываю?
Реджи несколько секунд смотрел на выставленный средний палец, который демонстрировал ему натянуто улыбающийся рейдер, затем закрыл глаза. Не смешно.
Но все-таки могло быть хуже. Два дня в лазарете и травма головы, от которой, как все думали, он вряд ли оправится, – не самая высокая цена за длинный язык и слабоволие. И грязь, от которой он теперь уже не отмоется, – не самая злая расплата за то, что он осмелился выжить и позволил взять себя в плен. Не самая злая, но расплата. Он просто заплатил за то, что оказался труслив, глуп и слаб. Что оказался недостоин носить гордое звание легионера. И теперь уже поздно бежать, поздно что-то кому-то доказывать, заявлять и пытаться исправить. Исправить нельзя ничего. Изменить – только если судьба наконец-то смилостивится над ним. И пожалуй, впервые в жизни Реджи был готов искренне молить ее о сострадании, наплевав на гордость, принципы и умирающее в агонии чувство собственного достоинства.
Наверняка могло быть хуже. В этом его окончательно убедил Дерил, заодно предупредив, что длинный язык следует держать за зубами.
– Неделю, чувак, – пообещал он, пока Реджи, мучимый непривычно слабой ломкой, из последних сил пытался растянуть ремни, которыми его пристегнули к кровати. – Придурок в рыло схлопочет, и только. А тебе тут неделю еще продержаться. Меньше даже, я слышал. Так что ты хорошенько подумай, прежде чем на кого-то стучать.
Реджи не хотел думать, его этому не учили. Его учили сражаться. А еще – подчиняться приказам старших по званию, с почтением относиться к старшим по статусу, говорить, когда спрашивают, и не вспоминать о прошлом. Время и Легион Цезаря оказались хорошими учителями, и он прекрасно усвоил каждый урок. По крайней мере, еще недавно он сам был в этом уверен.
Пока он валялся на воняющей рвотой и застарелой мочой койке, не имея возможности даже сменить положение затекшего тела, к нему приходила Тара. Не раз и не два. Она задавала вопросы, говорила, что Дрю в бешенстве. Дрю хочет знать, кто осмелился нарушить распоряжение и едва не пришиб пленника, на которого, черт подери, возлагается столько надежд!
Реджи думать не учили, да и голова болела так сильно, что каждая мысль будто клинком пронзала мозг. Но Дерил сказал, что осталась неделя. Даже меньше. И что бы это ни значило, оно определенно имело смысл, поэтому он никого не видел и ничего не помнит.
– Ненавижу вас, – шепотом признавался Реджи, когда Тара оставляла его в покое и ободранный деревянный потолок закрывало усыпанное юношескими прыщами лицо. – Как же я вас всех ненавижу…
– Знаю. Знаю, чувак, – Дерил нисколько не обижался, крутясь рядом. – Они тебя тоже ненавидят. Ненавидят… а еще боятся. Да, чувак, боятся. А ты как думал? Помнят, кто ты и откуда, – такое хрен забудешь. И даже я, признаюсь, тоже тебя немножко побаиваюсь. Чуть-чуть совсем, но что есть, то есть.
Его сняли с иглы. Именно так сказала Тара, добавив, что «Дрю нужен чистый легионер». Поэтому больше никакого морфина, вместо него – вода и детоксин.
Эта новость стала еще одним потрясением. Пожалуй, даже более сильным, чем обрушившаяся на Реджи реальность, которую он очищенным от дурмана рассудком не мог принять без содрогания.
– Надо несколько дней потерпеть, потом отпустит, – заверял Дерил. – Поверь, чувак, я знаю, со мной такое дерьмо уже случалось.
Реджи от него устал. Устал он и от Тары, которая каким-то образом не подпускала к нему Дрю. Все расспросы она взяла на себя, и Реджи не знал, что сделать, что сказать, чтобы она наконец ушла и больше не возвращалась.
– Дрю хочет знать…
– Ничего не помню.
– Ложь, – в очередной раз ровно констатировала Тара. – Я всегда вижу, когда мне лгут. Ты помнишь лица? Можешь назвать имена?
– Нет, – Реджи качал головой, ощущая под ней влажную от пота подушку. – Было темно, ничего я не видел, никого…
– Снова ложь. Зачем ты лжешь? Разве твои родители не говорили тебе, что лгать…
Она вдруг замолчала, отстранилась, и Реджи забеспокоился.
– У тебя есть родители? Близкие родственники?
Что-то изменилось в ее голосе, изменилось в лице, на которое Реджи бросил встревоженный взгляд. Она смотрела на него в недоумении, почти испуганно, и Реджи не понимал почему. Он снова покачал головой.
– Круглый сирота? Как это вышло?
– Они погибли. Их убили.
– Кто?
– Легион Цезаря. Они были… – Реджи мучительно вспоминал нужное слово, желая объяснить, пока его не поняли неверно. – Это occisus. Распутники. Профлигаты. Разговаривали грубо, непочтительно, направляли оружие… Виноваты сами.
– Как странно…
Рука, коснувшаяся виска, заставила сознание всколыхнуться. Теплая ладонь легла на лоб, и это было чуждо, непривычно, но вместе с тем знакомо. Очень отдаленно, очень смутно, словно ему когда-то давным-давно приснилось, как женщина, чьего лица он не помнил, делала точно так же. Когда он болел или когда ему было страшно. Если он просыпался среди ночи и долго не мог уснуть, потому что ему казалось, что там, снаружи, бродит в ночи коготь смерти… Она приходила, говорила с ним, клала ладонь ему на лоб, и тогда он сразу успокаивался.
Вот только сейчас это не помогло. Тара молчала несколько секунд, прежде чем убрать руку и спросить:
– А ты хотел бы увидеть их снова? Хотел бы увидеть свою семью?
Откуда-то из вязкой трясины памяти всплыл полузабытый образ: небольшая деревушка, объятая огнем, черный дым, взмывающий к небу, горящий крест с кричащим человеком на нем. Мертвые лица, стеклянные глаза, большая тряпичная кукла, сгорающая на груде чадящих автомобильных покрышек…
– Legio, – шепнул Реджи.
– Что?
Тара склонилась над ним. Ее волосы, выбившиеся из-под повязки, свисали вниз неаккуратными, рваными прядями.