И снова пауза. Время подумать. Представить, что будет, когда Легион Цезаря, оправившись от поражения, все же доберется до этих отбросов. Где Дрю, Шон, чертов Рэймонд и их грязные шлюхи будут болтаться. За какие их подвесят места.
– Чего? – Дрю нахмурился. – Чего уставился, мать твою?
Реджи моргнул. Отвел взгляд. Глаза болели, веки зудели, будто под них мелкого песка насыпали.
– Мне по душе идея подвесить тебя за яйца, – доверительно сообщил Дрю. – Но вот о чем я думаю… Я думаю, что не только мои люди, но и многие другие не откажутся заполучить целого живого легионера. Вас ведь, живых, и в руках-то никто не держал. Рэй, черт его дери, поступил весьма благоразумно, не позволив своему братцу тебя пришибить. Сейчас, когда ваши сбежали, поджав хвосты, ситуация слегка… нестабильная. Но скоро все наладится, и тогда посмотрим, кто и сколько согласен заплатить за шестнадцатилетнего рекрута Легиона. Не ссы, – он вдруг подмигнул, отчего татуировки на его лице слились в одну жирную неровную линию, – энкаэровцам я тебя точно не сдам. Нас они почти так же, как и вас, пидоров, ненавидят. Да и бабла у них столько нет. Следишь за словами, пацан? Улавливаешь?
– Certe¹. Не знаю. Без разницы, – пробормотал Реджи, изо всех сил стараясь не зевнуть и подозревая, что до момента, когда «все наладится», он попросту не доживет. Эта мысль странным образом успокаивала.
– Но что нам делать, чтобы ты не сбежал до той поры? И чтобы не слишком тут выебывался? – продолжал говорить Дрю. – Есть у меня одна идея. Тебе точно понравится. Сейчас, погоди.
Грузно поднявшись и поблескивая сегментами брони, он направился к стене, где, как сейчас заметил Реджи, чернел какой-то то ли шкаф, то ли… Нет, все-таки шкаф. Маленький встроенный шкафчик, металлическая коробка, вделанная прямо в стену. Открывающаяся либо особым ключом, либо через ввод специального шифра…
Сейф, вспомнил Реджи. Такие шкафы называются сейфами.
Пока он вспоминал, Дрю вытащил что-то, обернулся. Взмахнул очень знакомым предметом.
– Знаешь, что это за штука? Конечно знаешь, – кивнул. – Уж кому знать, как не тебе. Радиус выставлю небольшой, так что далеко гулять не ходи. Да и слышал я про эти ваши замашки, в плен вы так просто не сдаетесь… Но ты все еще живой. А это что-то да значит. Учти: побежишь – мои ребята начнут палить по ногам. Пристрелить не пристрелят, но будет пиздец как больно. Уяснил?
– Мне все равно, – повторил Реджи. Почувствовал, как холодный металл соприкоснулся со вспотевшей кожей.
– Рэй сказал, что ты крепкий орешек, – сообщил Дрю, затягивая ошейник и активируя его нажатием кнопки, которую уже никак нельзя было отжать. – Так не туго?.. Нет? Ну и отлично. Тут два пальца пролезают, не задохнешься, глотать сможешь… Ты крепкий орешек, по тебе сразу видно. Но учти – и мои ребята не промах. Я их предупрежу, конечно, и с Тарой поговорю… Блядь, дай бог, чтобы без ругани обошлось. Однако нарвешься – я за тебя впрягаться не стану. Все понял?
Реджи промолчал, лишь шевельнул плечами, отчего тяжелый металлический обруч коснулся ключиц. Привыкнуть к этой штуке будет сложно. Еще сложнее, чем смириться с новым положением, суть и смысл которых пока не дошли до него в полном объеме. Даже металлическая тяжесть рабского ошейника пока еще не просочилась в сознание пониманием того, где он и что с ним произошло.
– Клеток здесь нет, и сутками тебя караулить нахрен никому не сдалось. Мы не держим пленников, но ты у нас особый случай, – Дрю все не затыкался, от его голоса начинало давить в висках. – Выйдешь отсюда – пойдешь прямо по коридору, потом налево. Там есть вода, отмоешься, тряпки чистые в ящике подберешь. Сейчас несет от тебя, как от дохлого брамина. Потом вали на кухню, я скажу, чтобы дали тебе пожрать. Спать ляжешь где придется, но в общих комнатах лучше рожу свою не показывай. Парни мои глаз с тебя не спустят. Найдешь способ по-тихому подохнуть – хрен уж с тобой. Но выкинешь что – пожалеешь, что на свет родился, это я тебе обещаю. Ясно? Все, вали.
Реджи встал, пошатнулся, прикусил губу – живот на мгновенье скрутило. Наверное, от дерьмовой, непривычной еды. Побрел к выходу, зная, что Дрю пристально смотрит ему в спину. Стоило переступить порог, как подошли Лея и Шон. Им даже говорить ничего не пришлось: Реджи вытянул руку и сжал кулак, заставляя вены проступить. Хотел что-нибудь сказал, но не нашел ни слов, ни сил.
Один контуберний мог бы расправиться с ними всеми. Восемь рекрутов и декан могли бы под покровом ночи пробраться в этот лагерь. Перерезать ублюдков до того, как поднялась бы тревога.
Но рядом нет ни декана, ни других рекрутов. Они все погибли. И Реджи, которому не повезло выжить, не в состоянии что-либо изменить. Он может разве что смыть с себя остатки собственной и чужой крови, оттереть приставшую грязь, избавиться наконец от кислого запаха застарелого пота. Вырубаясь под действием морфина, он может кое-как влить в себя тарелку жидкой похлебки, которую швырнула ему худая пожилая женщина, совсем не похожая на рейдера. Найти в одной из дальних комнат сравнительно чистый матрас. Рухнуть на него и уснуть. Увидеть во сне извилистые дороги, высокие холмы и красные знамена с золотым быком, сверкающим в лучах восходящего солнца.
В первые дни с ним практически никто не разговаривал. Просыпаясь утром, он ждал, пока опустеет маленькая кухня. Затем пробирался туда, получал свой паек – иногда тарелку супа, иногда пачку сухой вермишели или банку консервов. Затем снова забивался в угол, куда оттащил матрас и где, как он надеялся, лишнего внимания не привлечет.
Черта с два. Дрю не солгал: с него глаз не спускали. Каждую секунду, даже забившись в угол и отвернувшись к стене, Реджи ощущал на себе чужие взгляды, слышал, как о нем шепчутся по углам. Разглядывают, словно редкую диковину, но в их глазах нет восхищения. Есть любопытство, настороженность, откровенная неприязнь.
Ненависть.
Он видел, что некоторые смотрят на него с ненавистью. Другие – с брезгливостью. Понадобилось совсем немного времени, чтобы понять: он им отвратителен ровно настолько же, насколько они отвратительны ему. И это, черт возьми, было хорошо. Хоть что-то тут было хорошо: к нему лишний раз никто не подходил, его никто не трогал. А мерзкие шутки про мужчин, которые предпочитают носить юбки, а не штаны… Да пусть обзывают его как хотят. Слово – не клинок, оно не ранит.
Ему никто не мешал передвигаться в пределах лагеря, но каждый день он слышал, как его обсуждают женщины, как не скупятся на оскорбительные эпитеты мужчины. Пытался сосчитать рейдеров, но вскоре понял, что это бесполезно: из постоянных обитателей тут была от силы дюжина человек. Остальные то уходили, то приходили: промышляли грабежами на дороге к югу. Иногда приползали раненые, и женщины их штопали, заставляли отлеживаться в общих комнатах. В особо тяжелых случаях – размещали в небольшой, пропахшей кровью и дерьмом комнатушке, представляющей собой местный лазарет.
Несколько раз Реджи видел Тару – высокая крепкая женщина с хорошей фигурой могла бы стать прекрасной рабыней в Легионе, заниматься хозяйством или ухаживать за собаками.
Он старался не смотреть в ее сторону, но знал, что она – смотрит. Помня многочисленные предостережения, каждый раз норовил скрыться как можно быстрее. Что бы ни случилось с братом и сыном этой женщины, Реджи был уверен: наказание они заслужили. Но также понимал, что Тара никогда не простит Легиону гибели своих близких. А на какие поступки способен тот, кем движут ненависть, боль и жажда мести, он представлял легко.
Да и без ругани не обошлось. В первую же ночь Реджи слышал, как, не стесняясь в резких выражениях, кричат друг на друга мужчина и женщина. Дрю что-то говорил про их шанс и что «главное, чтоб живой был, дохлый нахер никому не нужен». А ему отвечали, что это нечестно. Все это – нечестно, и о чем он, черт его подери, только думает?..
За следующие несколько дней Реджи убедился: не только у Тары есть на него зуб. На него – и на весь Легион Цезаря, ответственность за действия которого неожиданно легла на плечи одного-единственного рекрута. Эти плечи пусть и казались крепкими и выносливыми, но неуклонно опускались под давлением чужого страха, чужой ненависти и наркотика, без которого не обходилось ни дня. Реджи едва ли понимал, зачем ему колют эту дрянь, однако что-то подсказывало: если однажды он останется без укола, будет плохо. По-настоящему плохо, и никакая усталость, никакие солнечные ожоги или даже боль от ранений с этими ощущениями не сравнятся.