проезжая мимо холодногорского СИЗО, в лучшем случае почувствует легкий холодок под
ложечкой при взгляде на высоченные стены и корпуса с закрытыми металлическими
листами («баянами») окнами. Тот, кто побывал внутри, почувствует совсем другое. При
приближении к этому заведению бывшего его обитателя обязательно охватит чувство
тревоги, постепенно переходящее в паническое желание как можно быстрее покинуть это
место. И все равно он невольно сверлит глазами толстенные бетонные стены, словно
просвечивая их рентгеновскими лучами, и его воображение моментально достает из
глубин памяти образы — корпуса, этажи, коридоры, охранники, камеры и тысячи
копошащихся в них людей, в немыслемых духовных и физических мучениях ожидающих
свою судьбу.
Тюремный «воронок» без окон доставил меня в СИЗО под вечер. Там меня осмотрел врач,
записал особые приметы, наличие или отсутствие татуировок, и самое главное — есть ли
у меня следы от побоев. Нет. Вяло справился о жалобах на здоровье. Их у меня тоже не
было (главным образом потому, что я понятия не имел о последствиях каких бы то ни
было жалоб вообще). После этого меня «прошмонали» и отвели в один из «боксиков» —
общих камер-распределителей, где вновь прибывшие ожидали развода по местам своей
временной прописки. Многие из новеньких попадали еще и на «вокзал» — в специальную
камеру, где им приходилось по несколько суток ждать, пока начальство определиться с их
«пропиской». Почти час я в одиночестве сидел в боксике размером 6 х 6 метров, где была
одна длинная скамья, окно из стеклоблоков с малюсенькой форточкой и в углу
чрезвычайно вонючее и неубранное отхожее место. Кстати, в СИЗО и на зоне словом
«параша» называют не выварку, как в ИВС и КПЗ, а вполне приличный открытый толчок,
но чаще употребляют слово «дючка».
Потом ко мне подсадили группу около десяти человек, вернувшихся с суда, состоящую в
основном из молодых пацанов: «Опа, братуха, ты шо, первый раз тут?» Первый, говорю, а
сам уже весь напрягся. На мне, кроме обносков с Бориного плеча, оставались мои туфли, довольно приличные. Барахло на мне было моментально оценено взглядами, но внимание
привлекли только туфли, и один из них начал уговаривать меня поменяться с ним обувью.
На нем были стоптанные «колеса», в которых уже до него умерло, как минимум, человек
пять. К тому же летние, плетенка. Я сказал, что мои туфли мне самому пригодятся.
«Братуха, тебе еще здесь чалиться долго, а мне на суд надо в чем-то приличном ездить. Ты
себе еще найдешь, давай меняться». Я уперся, и он начал нервничать, а за ним и
остальные стали внимательно прислушиваться к разговору. Не знаю, чем бы все
закончилось, но в этот момент начали развод по камерам, его увели первым, а за ним и
остальных. Я снова к своему облегчению остался один, но ненадолго. Открылась дверь,
назвали мою фамилию, и я пошел навстречу неизвестности с руками за спиной.
8. «Тройники»
Меня отвели на второй корпус, где находились так называемые «тройники» — камеры,
рассчитанные в далеком прошлом на трех человек, в которых теперь содержалось по
шестеро. В смысле, нар было в них шесть, и это, как выяснилось позже, совсем не
означало, что в такую камеру нельзя было набить до десяти человек. Сам корпус считается
корпусом усиленной изоляции, в котором содержатся подследственные, представляющие
особую опасность — «тяжелостатейники» или такие, которых необходимо было
изолировать от любых внешних связей с «подельниками» по просьбе следствия. Потом я
узнал, что на «тройники» можно попасть еще и по другим причинам — отдохнуть,
поднажиться у своих же «братков-каторжан», спрятаться или «улучшить условия
содержания» по договоренности с операми или соответствующей проплате со свободы.
Зато можно и вылететь оттуда на первый корпус, где в общих камерах, рассчитанных на
40-60 человек долгие месяцы, а иногда и годы содержатся по 90-120 обвиняемых в
результате организованного тюремными операми по просьбе следователей («следаков»)
давления («пресса»), если следствие будет недовольно ходом расследования и даваемыми
вами показаниями.
На первом этаже я получил жуткого вида матрац («скатку»), подобие подушки, огрызки
серого белья, помятую миску, кружку, ложку и за все это расписался. «Попкарь» повел
меня на четвертый этаж, на котором размещались восемнадцать камер, и я был наконец-то
определен в одну из них.
Каменный мешок размером 5 х 3 метров с окном 1 х 1 метр с двумя слоями решеток,