А между тем дом по ночам светится, и это свечение не дает Татьяне покоя. Светятся вообще все дома по соседству, и если ночью случайно окажешься аутсайдером собственной постели (боже, боже, на каком воляпюке она начинает изъясняться!), то тут же и становишься соглядатаем тайны. Так как это вовсе не продуманный, надежно сияющий посреди европейской ночи свет фонарей-фонариков и всевозможных неоновых чудес, а самое настоящее северное сияние, только проходящее по другим баллам - в масштабах каждого дома, тихо.
Потом весь день приходится бороться с этим ощущением подсмотренного чуда, как будто все никак не проснешься, да и не надо. Нереальность происходящего очевидна.
Подобный эффект готландского воздуха, говорят, уже заманил сюда не одного мастера кисти и съемочной камеры. И дело тут, конечно, не в многовековой кладке стен и башен, под которыми и доныне устраиваются настоящие средневековые турниры. Просто пейзаж действительно сквозит и веет, как выразился поэт. Уже к полудню он сквозит настолько, что кажется лишь наброшенным на плечи острова,- в следующую же секунду всё, вся эта лебедь-красота, эти липы и розы, дома и башни, окажутся сдернуты, сдуты, и под тонким покровом прорежется плотный и текучий, изнутри светящийся воздух.
Рано или поздно он поглотит все существующее здесь во времени и до: море и камни, видимые сквозь прорехи города, маршруты самолетов и птиц в прогалинах скал, розы живые в стеклах домов и розы каменные в вечных глазницах соборов, всё, всё...
"Утопия,- талдычит Ас.- Всё - утопия. Ничего удивительного. Раньше была утопия народа, затем утопия рынка. Теперь вот утопия гибели".
"Рынок - это святое.- Представительница русской глубинки со вкусом поглощает клубнику, плод рыночной торговли.- У нас в Нижнем такая, я вам скажу, ярмарка! В следующий раз там семинар устроим, в Сормово. Осенью, конечно, грязновато - слободская все-таки грязь, зато набережная чистая, высокая, каменные пионеры вдаль глядят, песни поют под тальянку..."
Страшно испугавшись (Татьяна вообще пугается тут часто и охотно), что ей тоже сейчас начнут петь родные песни или втолковывать ужастик о клещах на дереве, она сразу же вскочила на велосипед и без всяких объяснений со своей стороны ринулась прочь, как на горячей гнедой лошадке, мчалась в сторону леса со множеством больших и малых, опаснейших для жизни деревьев, сквозь улетающий пейзаж, камни, скалы и ветер с моря, через огромнейшую зарю, не дающую очередному интуристовскому кораблику приблизиться к самой границе воды и суши и треплющую его среди волн, как ненужную тряпку.
"Опять стою на краешке земли, опять плывут куда-то корабли!" - пульнуло ей вслед из сауны знакомой советской песней; должно быть, китаец поймал "Эхо России": помнят, о как же они все помнят, с отчаяньем успела она подумать, до каких же пор человеческая память будет тщиться вот так восстанавливать равновесие всего со всем и искать эту чертову дружбу народов повсюду (к черту, к черту!). Она не хотела больше ничего понимать и помнить...
...К черту, к черту! Вот это ее чертыханье, честно говоря, я и представляла себе лучше всего, скорее, чем сомнительно сквозящий и исчезающий пейзаж острова. Я тут же вообразила, как стал меняться даже внешний, знакомой облик Татьяны - в лучшую ли, однако, сторону? Длинные волосы уже не лежали на шее "татьянистым" пучком, не падали смиренно вдоль щек - седоватая грива распушилась и развилась, это были сильные волосы. Загар успел покрыть высокий и полный (совсем не то слово, но именно его в обход "налитого мыслью лба", чтобы не сказать "чела", и хочется употребить), именно чем-то полный все-таки лоб, длинноватый нос еще вытянулся доброй уточкой, как у деревянных скульптур здешних заступниц, а глазищи при этом... в них мне вообще лучше было не смотреть. Они светились тем самым внутренним сиянием. Слегка уже выцветающие, зеленовато-коричневатые, серо-голубые, под стать водам Балтики...
Никто не знал, как я любила ее в тот момент - летящую на велосипеде, с развевающимися власами (вот здесь так можно сказать!), на дальний брег (тоже можно!),- как я завидую ей, такой родной и свободной на фоне нереального, чужого пейзажа, уже не моей Тане-собеседнице, Тане-спасительнице и советчице, а здешней гражданке мира (она как-то даже помолодела от этой душевной безвизовости, до смешного поюнела); как я любуюсь этой судьбой - малое, не рожденное мной дитя, девочка, амазонка, мадонна и беззаконная комета, воедино летящая, тайная обладательница лучшего эпистолярного стиля е-мейловской почты, как мне ее не хватало!..
Татьяна спешилась и, закрыв велосипед на ключ, пошла в гору, слоистым белым пирогом нависающую над берегом моря.
Ее ноги, быстрые в шаге, просвечивали зеленым и тоже полупрозрачным изумрудом трав. Над головой, наверное, принятой ими за чудесный ягодный куст, резвились дрозды. А под землей, по которой она ступала, угадывалось прозябающее движение, легчайшее поползновение, шелест, но ни одна головка с жалом, слава богу, так и не высунулась, не заструилось под шагом длинное скользкое тело, не заглянуло в зрачки глазами без век. И этот восторг черных птиц над головой, это пресмыкание гадов там, под землею, вдруг развернули идущую в полный свой рост и пустили ее плыть по какой-то не видимой ранее вертикали, и пальцы ее рук и ног проросли листьями и нерасклеванными ягодами, а руки держали слева и справа от тела струящуюся пару живых, извивающихся лент. Так села она на траву, скрестив полные женские ноги божества, с птицами в головах и змеями в руках, и вдоль ее небольшого ствола сновала огнехвостая белка, и сыпались, сыпали золотые скорлупки...
Что-то чернело на самой верхушке белой горы - три жерди, сколоченные русской печатной буквой "п". Виселица, на которой теперь, конечно, уже не вешали. Просто стояла она над Таней как напоминание о самой страшной здесь, на острове, казни - умирать, глядя напоследок на морскую даль и близкий город внизу. Выше всех, лучше всех лицезрея лучший из видов мира, последние слепящие лучи солнца.
И вдруг над ней взреяло солнечное колесо, как огненный жернов, и на минуту показалось, что сейчас, именно в эту минуту, жернов начинает свое перводвижение, медленно раскручиваясь вокруг собственной оси, все быстрее и быстрее, так что только пыль летит, и рассыпаются от его центра мелкие огненные клочки, исчезая за краем окружности, и тот огненный круг, вертясь, разрезает самое себя, распадается на равные доли, ломоть за ломтем, и они тоже крутятся-вертятся, но уже внутри какого-то другого круга, в ней самой, так похожие на лепестки кроваво-красной розы мира, и она разбрасывает их вокруг себя, из себя, огонь лепестков и черные сокрестия шипов, распадающиеся на какие-то рунические надписи, подбираемые уже здесь, на земле... И здесь, на земле, за ними не нужно было далеко ходить. Он был прямо перед ней, тот памятный камень, который она за день до этого видела в местном музее и на котором было все - солярные знаки-розы в верхней части, растущее насквозь древо с приникающим снизу, к самым его корням, хтоническим креветочным гадом, а в средней части были они накрепко связаны серой пустотой с плывущей в никуда ладьей и взмахами маленьких весел-палочек в человечьих руках-прутиках. Видно, когда верховные боги еще спали, был иссечен этот камень - и рунами, и рисунком, и птичьими клювами... Бедные и бесхитростные существа, а не боги, резвились на каменном фризе. Прямо на глазах у Тани они тоже, как и ее солнце, стали рассыпаться, рассыпались по траве нескончаемым лабиринтом, и тянулась и закручивалась вкруг ее ног живая спираль, и она долго не могла сделать ни шагу прочь из этого древнего каменного захоронения.
"Представь себе,- писала она потом,- что в здешнем музее на одном из памятных камней я увидела скорбную надпись: Айфур. Это место между Днепром и Черным морем. И сюда тоже, как я тебе уже говорила, заходили викинги, эти торговые бандиты, пытаясь завербовать чужой народец в свою утраченную - не то готскую, не то кельтскую - мечту-химеру. Разносчики чужого семени и праха. Осеменители пространства. Говорят, они никогда не плавали наобум, на своем судне всегда имея island hopping - путеводную звезду, нить Ариадны, понимай как знаешь. Когда-то в этой роли выступала птица, которую во время потопа выпускали в свободный полет. Но тут никакой птицы, загадочный предмет сам притягивал к нужному берегу. Как будто именно там им и нужно было оказаться. Айфур... И вот туда, до местности между Днепром и Черным морем, они дошли, там и были похоронены под серым камнем. А теперь тот камень стоит здесь".