— Рад, что вам понравилось, — сказал Эмори, он тоже задрожал от этой реплики, но совершенно по другой причине. — Но давайте же отдадим должное Дэйву и великолепной работе его отдела сценариев.
Такие разговоры даются мне легко, неприязненно подумал при этом он. Я должен был стать актером, а не режиссером.
Дэйв Кавана был невысоким, крепко сложенным, напряженным человеком с коротко стриженными черными волосами и грубым, покрытым прыщами лицом. Он холодно улыбнулся.
— Я должен буду передать ваши слова парням из моего отдела, Джон. Но вы — единственный человек во всей этой студии, который действительно отвечает за все. Чуть ли не десяток человек работало над сценарием, который сейчас вы воплощаете на экране. — Его голос понизился до конфиденциального шепота. — Могу вам сказать, что мы работали как волы. Какого же мерзкого типа написал этот Норрис!
— Ноерс, — машинально поправил его Эмори.
Он почувствовал, что его тошнит. Десять тысяч в неделю, механически подумал он. Вот и все, что держит меня здесь. Я продаю свою душу, но только если получаю за нее чертовски хорошую цену.
Грабен, вице-президент редакции, тепло улыбнулся представителю Заказчика.
— Мы еще не слышали ваше мнение, мистер Джаберсон. Надеюсь, вы наслаждались этой пьесой, хи-хи?
— Мне понравилось, — просто сказал Джаберсон.
Мне понравилось. Вот и все поздравления, подумал Эмори.
— А теперь простите меня, — сказал он. — Сейчас начнется второй акт.
Второй акт тянулся еще медленнее. Эмори так и не решился сократить его. Он пытался как можно лучше проработать сценарий для нетребовательных зрителей. Это был единственный способ сохранить остатки самоуважения, удержаться от того, чтобы полностью соскользнуть в навоз коммерциализации, что было американским развлечением в разнообразных средствах массовой информации. Интересно, подумал он, а каковы эти развлечения в других странах мира?
Вероятно, почти такие же, пришло ему в голову. Люди ведь везде почти одинаковые, несмотря на искусственные политические барьеры, которыми любая властная сфера отгораживается от остальных. И Телевидео СССР или в Объединенной Империи Латинской Америки, или в Восточной Народной Республике, вероятно, имеет очень много общего с нашим.
Он вел своих актеров через пьесу, удовлетворяясь хотя бы тем, если они понимали одно его слово из десяти, и наконец все было закончено. Он дал знак техникам, что закончил. И беспощадные огни, сосредоточившиеся на актерах, полупритухли и смягчились.
— Вы все отлично поработали, — заставил себя сказать Эмори. — Мы утроим наши рейтинги. Вы все таланты. Станиславский гордился бы вами.
Он смахнул пот со лба, аккуратно сложил сценарий и бросил его на красную ткань режиссерского кресла. Теперь пусть им займутся уборщицы. Он покончил с «Дымкой желания». Завтра вечером спектакль выйдет на зрителей, испорченный и сырой, как всегда, и зрителям он понравится, а критики будут приветствовать его, Эмори, как самого великого режиссера эпохи, а Заказчик и рекламное агентство посчитают свои денежки и тоже будут радоваться. А в четверг будет уже новый сценарий, судя по намекам Каваны из сценарного отдела, полный восторженных примечаний на полях от разных вице-президентов и прочего начальства, которые, как всегда боялся Эмори, запросто могли бы упустить суть пьесы...
Камеры исчезли в своих тайных убежищах, персонал бросился к раздевалкам. Эмори посмотрел на часы. Ого, уже девять часов пять минут вечера! Через час он должен быть у Теда Беккета, среди настоящих людей. Людей, которые разделяли его отвращение к средствам массовой информации, хотя некоторые из них, как и он, были двуличными и могли зарабатывать большие деньги на видео, а тошнить их будет потом, тайком, после работы.
Небольшая группа в дальней части студии уже ушла. Эмори был свободен хотя бы от нее. Он вспомнил, что как-то раз Ван Грабен пригласил его выпить пива после репетиции и он чуть было не сболтнул: «Простите, Ван, я занят. Я хочу посетить ведущего подрывную деятельность Теда Беккета, который показывает сегодня вечером авангардистские фильмы. Мы собиремся там, будем сидеть и бездельничать, проклиная вас и всю вашу грязную породу».
Если бы он действительно сказал так, то на следующий день нашел бы в своем почтовом ящике небольшую записку от Главы редакции наряду с выходным месячным пособием.
Эмори улыбнулся в душе, думая о том, была ли такая судьба хуже смерти или нет. Беккет и остальные частенько уговаривали его бросить свою профессию, прежде чем станет слишком поздно, прежде чем его вкус и ум поглотит всепожирающая коммерция. «Ну, это совсем не обязательно», говорил им Эмори, думая о том, что еще пять лет такой работы, и он станет действительно богатым человеком. Он понял, что просто боится подать в отставку — потому что эта работа, отвратительная, ужасная, единственная давала ему контакты с бессмысленным большинством людей вокруг, контакты, которые он боялся утратить.