— Рад увидеть вас снова, Джон. Пойдемте, все уже собрались.
Эмори последовал за ним в тускло освещенную квартиру, ремонт в которой проводился в последний раз на рубеже веков. Он увидел три-четыре небольшие группки спорящих людей, один из которых размахивал стаканом, чтобы акцентировать свои слова, то и дело отхлебывая из него. Среди них он узнал Ноерса, Мэтта Виглана из Лиги авторов, члена директорского совета из Голливуда Херша Каймэна и еще нескольких бывших и нынешних сотрудников средств массовой информации.
Он усмехнулся Ноерсу, который тут же отделился от группы и подошел к нему, ведя на буксире какого-то высокого, сутулого молодого человека, которого Эмори никогда не видел прежде.
— Как прошел спектакль? — спросил Ноерс.
— Прискорбно. Но толпе он понравится. Кавана вывихнул руку, хлопая себя по спине.
— Зато мой чек уже в банке, — сказал Ноерс. — Джон, я хочу познакомить тебя с Джиллом Хэдэфилдом. Он эспер.
При последнем слове Эмори искоса поглядел на высокого молодого человека. Ему по крайней мере лет шестнадцать, подумал Эмори, но он выше меня уже сантиметров на пять. Глаза у него были мягко-зеленые и чем-то омраченные, а, может, просто отстраненные, словно он одновременно был здесь и контактировал с кем-то на противоположной стороне Луны. Одежда на нем была изрядно поношена.
— Джилл, это Джон Эмори, известный видеорежиссер. Но вы ведь не смотрите видеофильмы, не так ли?
— Нет, — ответил Хэдэфилд невозможно нежным голосом, настолько нежным, что он казался даже пушистым. — Это плохо для ума и души. Но я слышал ваше имя, мистер Эмори. Слышал часто.
— Не могу тоже самое сказать о вас. Эсперы никогда не обретают широкую известность.
— Мы и не ищем ее, — сказал Хэдэфилд и нервно помялся с ноги на ногу. — Может, это покажется Вам противоречием, поскольку я отвечу на ваш следующий вопрос, прежде чем вы его зададите, но нет, я не читаю ваши мысли. Я не умею этого. Я связист на дальние расстояния, а не чтец мыслей. Просто этот вопрос задает любой, с кем меня знакомят.
— Конечно, — хмыкнул Эмори.
Он чувствовал себя неуютно в присутствии эспера и слегка сердился на Ноерса за то, что тот начал эту неловкую беседу. В качестве оправдания он показал свой опустевший стакан и направился в кухню.
Там он нашел баночку пива, открыл ее и сделал большой глоток. Рядом лежала открытая коробка с коллекционными винами. Очевидно, кто-то покрыл расходы на напитки на эту вечеринку, так как не было ни единой причины, зачем бы Беккету влезать в такие расходы, но в действительности, хотя никто не упоминал об этом открыто, коробка была куплена для самого Беккета. Эмори тайком сунул в коробку стодолларовую купюру. Беккет шел на большой риск, доставая эти фильмы, так что было справедливо поддерживать его материально.
Затем Эмори вернулся в комнату. Из динамика на стене неслись звуки Четвертого квартета Бартока, и Эмори с радостью узнал нередактированную запись 1999 года, которая была лишь чуть очищена и к ней добавлены несколько виолончелей. Очевидно, Беккет где-то нашел эту запись и сунул в свой синтезатор.
Эмори почувствовала внутри тепло и свободу. Обычно он был нелюдимым и отчужденным человеком, но здесь, в темном подвале Беккета, он находился среди друзей, среди людей, вкусы и интересы которых он разделял, и приятно было знать, что ты не единственный, кто мог слушать не осовремененную музыку двадцатого века, при этом не засыпая, также утешительно было видеть, что еще находятся люди, восхищающиеся копиями картин Пикассо на стенах и невероятно редкими собраниями сочинений Джойса и Кафки на книжных полках. То, что Беккет выставил их напоказ, было комплиментом его гостям. Обычные люди не могли понять смысл этих книг, но хорошо знали об их ценности и могли бы почувствовать желание украсть их.
Эмори присоединился к обсуждению темы, которая представляла для него интерес: место драмы среди остальных искусств. Коренастый, серьезного вида человек, который весь день писал рекламные объявления, как раз говорил:
— В некотором смысле драма — более чистое искусство, чем роман. Она менее дидактична. У романиста всегда есть возможность прервать свою историю и начать морализировать, комментировать происходящее, драматург же этого лишен, он дает вам лишь действие и слова, показывает самих людей. Любое морализаторство спрятано в структуру пьесы. И понять его не так уж легко.