— Я сказал вам чистую правду, — ответил Эмори.
Внезапно Кавана пришел в себя. Он развернулся и побежал к двери, крича:
— Вы все арестованы! Это измена! Эта пьеса не может пойти в эфир!
С этими криками он добрался до двери.
— Держите его, парни, — тихим, но властным голосом сказал Эмори.
Появились два актера и схватили Кавану. Эмори подошел к ним и увидел белое от ярости лицо руководителя сценарного отдела.
Кавана вырвался на свободу, и Эмори схватил его. Он был почти на голову выше Каваны и вдвое тяжелее.
— Руки прочь! — рявкнул Кавана. — Вы все арестованы. Как только я выйду отсюда...
— Вы не выйдете отсюда, — сказал Эмори и кулаком ударил Кавану в скулу.
Кавана отпрянул, словно ужаленный, лицо его было мертвенно-бледным от ярости, и внезапно он выбросил руку, целясь Эмори в грудь. Эмори заблокировал его удар быстрым движением левой руки, а правой ударил Кавану снизу в подбородок. Кавана пошатнулся, Эмори ударил его в живот, и руководитель сценаристов потерял сознание.
— Свяжите его и отнесите в кладовую, — велел Эмори. — Держите двери студии запертыми. — Он взглянул на часы. — Все по местам. Начинаем двухминутный отчет.
Он занял место в дальнем конце студии, а пораженные операторы с белыми лицами готовили свою аппаратуру. «Нет больше барьеров» была готова начаться.
Пьеса открылась кратким приветствием и прологом, состоящим из быстрого исторического пересказа мировых событий. Актер, отобранный за сильный, энергичный голос, рассказал о разделении между полушариями после Второй мировой войны, и по мере того как шли годы, стали появляться все новые барьеры, пока, фактически, война стала невозможна, но уровень идеологии вознесся на небывалую высоту.
Он продолжал рассказывать как волна изоляционизма распространилась по стране во время прошлого поколения, как, подобно черепахе, Америка прервала все контакты со странами по другую сторону моря.
До сих пор это был только рассказ. Затем ведущий сказал:
— Эти барьеры существовали слишком долго. Мы верим, настало время для того, чтобы их убрать, чтобы мир снова объединился в гармонии, со свободной торговлей и контактами между странами.
На сцену вышли четыре скудно одетые девушки как представители других стран, предназначенные для того, чтобы смягчить острый укол девиационистского выпада. И началась пьеса. Тут же зазвонил телефон студии.
— Я возьму трубку, — сказал Эмори, направившись в звуконепроницаемую кабинку. Там он взял трубку.
На экране появилось лицо Грабена. На этот раз руководитель редакции утратил свое вечное глянцевое спокойствие.
— Джон, что, черт побери, там происходит? Почему заперта дверь в студию?
— Просто так проще, — пожал плечами Эмори. — А почему бы и нет?
— Вы не можете выпустить в эфир эту уклонистскую грязь, — сказал Грабен. — Где Кавана?
— Он здесь, в студии. Но вы не можете поговорить с ним. С ним приключился... э-э... небольшой несчастный случай, и мы вынуждены были связать его, чтобы помешать ему причинить себе вред...
— Мы отключим вас! — бессвязно забормотал Грабен. — Мы бросим вас всех в тюрьму на долгие годы! Джон, вы с ума сошли? Почему вы делаете это?
— Да просто так вот, — сказал Эмори и повесил трубку.
Он вышел из кабинки и почти немедленно был перехвачен Ноерсом и Беккетом.
— Звонил Грабен, — сказал Эмори. — Он начал наверху смотреть пьесу и теперь просто безумствует. Скорее всего нас отключат в любую минуту.
— Им потребуется по крайней мере десять минут, чтобы добраться до главной магистральной линии. К этому времени все уже будет сделано, — сказал Ноерс. — А через десять минут после этого до нас доберутся парни из безопасности. Джон, сообщите всем, чтобы в ту же секунду, как нас отключат, они бежали. Они не смогут поймать всех.
Но Эмори лишь улыбнулся.
— У бедного Грабена, должно быть, случился инфаркт! Сто миллионов зрителей глядят весь этот уклонизм!
Пьеса длилась ровно шестнадцать минут, на шесть минут больше, чем рассчитывал Ноерс, когда писал сценарий. И за эти шестнадцать минут прошла такая открытая интернационалистическая пропаганда, какой Америка публично не слышала уже четверть века.
Эмори сидел в дальнем конце студии посреди тесно сплотившейся группы и смотрел как идет пьеса. Он чувствовал в груди теплое удовлетворение. Его заключительная видеопьеса была лучшей. Актеры, не являвшиеся сотрудниками канала (хотя большинство из них работало тут какое-то время, прежде чем их выкинули по обвинению в девиационизме), играли отлично, доводя до зрителей все скрытые нюансы Эмори, которые он так любил и которые были так необходимы в подобных постановках. Они играли так, словно ими управляла чья-то невидимая рука.