Глеб приехал к ней поздно, после десяти. С виду и не скажешь, что сильно удручён. Разделся, скинул ботинки, скрылся в ванной. Две недели не был, а явился — и чувствует себя как дома. Поразительная самоуверенность! Затем попил чай с бутербродами и сразу в постель.
И всё было прекрасно, даже восхитительно, но Оксану не покидало чувство, что он старается. Нет, раньше он тоже о ней не забывал, стремился доставить удовольствие, но это выходило как-то естественно, и удовольствие было обоюдным. А сейчас как будто выполнял работу, старательно, прилежно, пытаясь добиться лучшего результата и добивался, конечно, но…
А может, Оксане это просто мерещилось из-за собственных мыслей и сомнений?
= 3
Остаток ночи почему-то не спалось. На душе было нехорошо, смутно-тревожно, хотя, говорила себе Оксана, тревожиться по большому счёту не из-за чего. Ну, разбегутся они с Глебом, это не катастрофа, а вполне ожидаемый исход. Это с самого начала было всего лишь вопросом времени. Так чего же ей так тяжко? Ещё этот запах его, чуть терпкий, мужской, одуряющий.
До самого утра Оксана ворочалась в постели — то ей было душно, то позу искала удобную, то мёрзли ступни, то чесался нос. Дважды вставала, пила чай, во второй раз — плеснула в чай коньяк, подарок студентов. Хотелось выхлебать всю бутылку, это бы точно помогло успокоить нервы, но завтра на работу. Хорошо хоть не с самого утра, а лишь к обеду.
Около девяти утра проснулся наконец и Привольнов, Оксана уже измаялась вся.
— Так, говоришь, с Фурцевой у тебя не сложилось? — спросила она его сама, хотя ей было интересно, как заговорит об этом Глеб, как озвучит свою просьбу.
Прежде он никогда её ни о чём не просил, потому и вёл себя так — независимо, своевольно, порой даже развязно. Но Глеб молчал. То есть говорил, о чём угодно говорил, легко, непринуждённо болтал о том о сём, но только не о Фурцевой. И Оксана понимала: он не хочет просить, не хочет терять эту свою эфемерную независимость. Самолюбивым людям тяжко даётся роль просителей. Им это зачастую кажется унижением.
Ей тоже не хотелось затевать первой этот разговор. В отместку за невнимание и из вредности. Но откуда-то взялась уверенность, что иначе он больше к ней не придёт. Просто исчезнет из её жизни навсегда. А к этому она пока не была готова. И хотя это ужасно унизительно — привязывать к себе таким вот способом. Да и не привязывать, а просто удержать ещё на какое-то время, но… охота пуще неволи.
И не придёт он не потому, что сочтёт её бесполезной — расчёта в их отношениях вообще-то никогда не было, — а потому что не простит ей вот этой молчаливой попытки заставить его хоть капельку унизиться.
Потому, в очередной раз перешагнув собственную гордость, Оксана начала разговор первой. К тому же ночью её мальчик выложился по полной и заслужил конфетку.
— Да вообще труба, — помрачнел Глеб. — Она какая-то невменяемая, эта ваша Фурцева. Отчислением грозит…
— А из-за чего у вас с ней тёрки?
— Да нет никаких тёрок. Какие могут быть тёрки с преподом, ещё и с тёткой? Ну, пропускал я её пары. Она теперь в позу встала, мол, не ходил, значит, хрен тебе, а не экзамен.
— Ну да, Фурцева ужасно не любит, когда её пары прогуливают. Это для неё прямо как личное оскорбление.
— Ненормальная…
— А в деканате что говорят?
— Ну, дали срок до конца этого семестра. Так-то я в зимнюю сессию всё сдал кроме этой гребаной культурологии… ой, прости.
— Да ничего, я не Фурцева, я не отождествляю себя с предметом, который веду.
— Жалко, что у нас вела не ты. Я бы даже не прогуливал… наверное, — голос его вновь обрёл знакомую, волнующую хрипотцу.
Оксана зарумянилась, улыбнулась ему.
— А с Фурцевой ты не пробовал договориться?
— Представь себе, пробовал, — Глеб невесело усмехнулся. — И просил, и чуть ли не умолял. Эта грымза и слушать ничего не хочет. Притащился к ней с конфетами, так она меня чуть не загрызла. Ну вот на днях согласилась на пересдачу, по ходу, тупо для проформы. Так завалила, естественно, хотя я и готовился. Ну и всё, теперь упёрлась: никаких больше пересдач. Ни единого шанса. А мне без её экзамена, сама знаешь, тупо не дадут допуск к летней сессии, ну и, короче, отчислят. Я ж на бюджете. Так что эти месяцы я ещё побарахтаюсь, а там — адьёс, альма-матер, здравствуй, юность в сапогах.
— Ну, подожди, Глеб. До сессии у тебя есть ещё почти три месяца. Что-нибудь придумаем.
— Да что тут придумаешь? Ты знала, кстати, что ректор её родственник? Меня в деканате просветили. Так что с ней даже не потягаешься.
— Да я не в том смысле. Я имела в виду, что попробую сама с ней договориться. Попрошу за тебя. Вот.