Это плохо, что не посмотрела — он бы ей улыбнулся. Улыбка у него обезоруживающая. Ну да ладно, голос у него тоже хорош.
Глеб заговорил негромко, с лёгкой хрипотцой, чуть растягивая гласные. Он давно заметил: именно такая интонация действовала на какие-то скрытые рычаги сознания, заставляя прислушиваться, верить, откликаться, будоражила, вызывала интерес. Правда, пускать в ход подобную уловку с дамой, которая годилась в матери, было как-то не по себе, немного противно и немного совестно, что ли. Но когда на кону твоя судьба как-то не до щепетильности.
— Я всё понимаю, я виноват. Действительно, много пропускал в этом семестре, но, поверьте, Анна Борисовна, так сложились обстоятельства. Если бы не…
Наконец она собрала все свои бумаженции, щёлкнула застёжкой саквояжа и посмотрела на него. Причём умудрилась посмотреть свысока, хотя едва доставала ему до плеч.
— Ваши обстоятельства, господин Привольнов, это ваши проблемы. Меня они не касаются.
— Конечно, мои, конечно, не касаются, — не теряя самообладания, согласился Глеб, — даже мысли нет на кого-либо их перекладывать. Я всего лишь прошу дать мне возможность сдать экзамен.
Глеб полуприсел боком на первую парту — так он был вровень с коротышкой Фурцевой.
— Я же не прошу вас, Анна Борисовна, поставить мне его так просто. Я всё перепишу, конспекты там… всё выучу, подготовлюсь…
— Учить и готовиться следовало в течение всего семестра, а вот это: похватать наскоком, прочитать с пятого на десятое, бездумно переписать конспекты — это не учёба и не знания. Большинству я ставлю экзамен автоматом, оцениваю, исходя из того, как студент работал на практических занятиях. Вы никак не работали, вы манкировали все мои пары, — это, конечно, ваше право, ваш выбор. Не хотели — не ходили. Однако я не понимаю, чего вы теперь ждёте от меня с таким-то отношением.
Глеб возразил, что хотел, очень хотел, но обстоятельства сильнее его, ему приходилось работать, а потому пропускать.
Жизненные трудности у Фурцевой понимания не встретили. Обезоруживающая улыбка её не обезоружила. Она вообще любые его попытки наладить контакт сразу же принимала в штыки. То, что безотказно срабатывало на других, в случае с Фурцевой давало осечку за осечкой.
В конце концов, она заявила, что дискутировать дальше у неё нет ни времени, ни желания, и стремительно вышла из аудитории.
Такого поворота Глеб не ожидал — не человек она, что ли?
Он ещё дважды подкарауливал её: раз — вечером на кафедре. Всучил ей пакет с конфетами и хорошим вином. Фурцева отшатнулась, как будто он ей дохлую крысу приподнёс.
Второй раз — наплевав на условности, подсел к ней в столовой. Тут он уже не играл, не выстраивал стратегию, а действовал порывисто и отчаянно. Но Фурцева оставалась непреклонна.
Впрочем, кое-чего удалось добиться, но и то через деканат — Фурцева всё-таки снизошла и назначила ему, а заодно и дебоширу Рогову, дату пересдачи.
= 7
Глеб, само собой, готовился. Ну, как умел. Не пошёл на хоккей — уже подвиг. Не посмотрел, как бывшая «Сибскана» нахлобучила «Нефтяник» — это боль, потому что такие моменты — большая редкость. Не участвовал потом в шумной попойке по случаю победы родных хоккеистов — тоже огорчение.
Вместо этого он учил чёртову культурологию. Кое-что почитал в сети, кое-что запомнил из конспектов, но выучить так, чтобы отлетало от зубов, с полным пониманием предмета — увы…
Он и этих скромных результатов не достиг бы, наверное, если бы не девчонки из соседней комнаты.
Женька с Милой учились с Глебом на одном потоке и, узнав про пересдачу, тут же с азартом подключились помогать: во-первых, не давали отвлекаться. Отгоняли всех и каждого, кто совался к Привольнову с сомнительными предложениями.
— Без него погуляете! — командовали.
Снабжали чаем и бутербродами — чтобы мог подкрепиться без отрыва от чтения. Строго следили, чтобы он ненароком не завис в каком-нибудь чатике. Даже покурить Глеб вырывался с боем.
— Вот сдашь — тогда и накуришься! — становилась в дверях Женька, подбоченясь. Маленькая, щуплая, со стрижкой под мальчика она напоминала воробья-забияку.
— Глеб, ну правда, ты раз за разом ходишь курить, столько времени впустую тратишь! — томно вздыхая, вторила подруге женственная Мила. Она и говорила протяжно. И двигалась всегда неспешно, будто в полудрёме.