Фитц дёрнул ветку — громко, чтобы спугнуть всю дичь в округе. Охотится не хотелось. Пока он нашел Шута, тревогу вымыло и присыпало новым песком. Но дома она вернулась. Что, если вечность сотрёт все воспоминания, а затем — это место, Шута, Ночного волка, пока Фитц не затеряется один в глухой черноте? Что, если у них осталось мало времени, а они тратят его на недомолвки?
Чай давно остыл. Фитц выпил его, не чувствуя вкуса, и улёгся в постель. Приглушенный свет мягко очерчивал фигуру Шута с одной стороны, с другой — лиловый рассвет стучал в окно изломанными тенями и ярким, ослепительным лучом. Они будто делили тело Шута надвое — добро и зло, скрытность и предельная ясность, радость и печаль. Мужчина за столом устало потянулся — и волшебство исчезло, но появилось нечто иное, в глазах Фитца: спокойствие, незыблемая правильность того, что произошло и произойдет сейчас. Он тихо поднялся с кровати, на цыпочках подкрался — ни одна половица не скрипнула, и склонился над столом: щека мягко коснулась головы Шута, руки опустились на плечи. Шут вздрогнул, бросился собирать бумаги, но Фитц осторожно перехватил его ладони.
— Пожалуйста, дай мне взглянуть, — прошептал он, вжимаясь губами в спутанные волосы.
Тело Шута мелко задрожало под его губами, руками, ладонями, он вывернулся из объятий и вскочил:
— Ты не должен!.. — взмолился Шут, его плечи поникли, рот вытянулся в кривую линию. На мгновение он превратился в изможденного старика — уставшего, потерянного, провожающего друга на смерть. В его глазах не было места слезам, а в сердце — смирению, но видение угасло, оставив после себя молодого мужчину — беспомощного в своем горе.
Фитц с трудом отвёл взгляд от разбросанных бумаг. Он подвинул стул к Шуту, сам уселся на край кровати.
— Мне кажется, — начал он, но слова застряли в горле тугим комком. Разговоры по душам всегда давались трудно, но сейчас, в случае неудачи, не уйдешь, не скроешься, чтобы спустя несколько лет встретится почти случайно и так, будто ничего не произошло. — Мне кажется, я начинаю забывать прошлую жизнь. И все было бы не так страшно, если бы в этой жизни ты меня не отталкивал, Шут… Любимый… Объясни, что ты делаешь? И как, как ты закрываешься от меня?! Как и зачем?..
На последних словах голос Фитца сорвался, и мужчина поразился глубине собственной ярости. У них все должно быть не так! Страхи, недомолвки, сомнения — все осталось в прежнем мире, для живых. Они же, цельные и беспечальные, шагнули в вечность.
— Я тоже… начинаю забывать. Моя жизнь была такой долгой, и многое, очень многое лучше не помнить, но… едва я засыпаю, часть меня будто стирается, Фитц. Все меркнет… Мне кажется, мы должны забыть все, чтобы начать заново, но я не хочу! Я пишу и рисую, боясь, что однажды проснусь и буду смотреть на эти листы, как на чужую, прекрасную книгу…
Утренняя полутьма сгладила все острые углы на лице Шута, спрятала непрошенные слезы. Он схватил со стола бумагу и силился бросить на догорающие угли, но его пальцы только сильнее измяли страницы, прижали к сердцу, словно раненую птицу, непутевое, но любимое дитя. Фитц поднялся, накрыл его ладони своими и прошептал:
— Оставь, прошу тебя. Я хочу помочь.
Касание открыло перед Фитцем все чувства, которые Шут пытался скрыть, запрятать глубоко, не только от Ночного волка и Фитца, но и от себя. Вина, растерянность, неверие и надежда, такая сильная, такая хрупкая — не сломить, не удержать. Слова Пчёлки, его — их — дочери, последние и жестокие: «он любил тебя больше, чем кого-либо из нас». Тогда, всего на мгновение, Шут поверил и пришел к волку, навсегда, но теперь его вера ослабла.
- Это правда, — выдохнул Фитц. Бумага в их ладонях стала влажной от слез. — То, что сказала Пчёлка. Не знаю, как так получилось, но…
Пальцы Шута разжались, некоторые листы полетели на пол — медленно, словно подхваченные ветром перья. Мелкие буквы, неясные очертания, то тут, то там яркие мазки чернил. Рисунки были простыми, но наполненными жизнью до краев. Сценки из придворной жизни, детское лицо Фитца, чумазое и гордое, дракон Айсфир среди пронзительной синевы, белоснежный, сияющий Клеррес, Пчёлка в несоразмерно большом плаще, залитые солнцем улочки Удачного, Ночной волк на охоте, морские волны, что бьются о живой корабль, профиль Кеттрикен, серебряные руки Верити, синее платье Молли, Неттл с ребенком на руках… Фитц жадно рассматривал каждую деталь: на листе были записаны воспоминания, скорее образы и чувства, иногда размытые, но иной раз — поразительно четкие, а на обратной стороне — рисунок или несколько. И ни слова о Шуте. Ни одного росчерка. Эта книга была не о нем и не для него — только для Фитца. Последний дар. Неоценимое сокровище.
Фитц аккуратно сложил бумагу на стол и сел возле Шута: из приоткрытых дверей тянуло утренней прохладой, в сонной траве лениво стрекотали кузнечики, но в доме — тепло и спокойно. Фитц закрыл глаза и словил себя на мысли, что готов прожить так целую вечность, среди запаха сушеных трав и пыли, уснуть под мерный скрип досок и шелест карандаша по бумаге, под мягкое дыхание Шута где-то над ухом, под отголоски восхищения Волка от удачной охоты. Сон этот будет тягучей прохладой, ожиданием солнца в уютной постели, и во сне том будут роится другие сны, давно увиденные и грядущие, сотканные из чьих-то грез и сомнений, из невыносимой, совершенной красоты жизни, которая обтекает каменного волка с глазами, словно самая яркая ночь.
— Позволь помочь тебе, с книгой, — сказал Фитц, открывая глаза. Шут сидел, прислонившись к его плечу, и смотрел на широкий луч света, что заливал красным золотом комнату. — Рисую я неважно, поэтому твое лицо будет сквернее некуда. И когда мы забудем все, то будем думать, что это какое-то чудовище. Но ты сам виноват!
Они хохотали, пока животы не свело от боли, пока эта боль не стала единственной, что тревожит их тела и души. А затем и она ушла.
04.02.21