Когда хоронили Лию Аркадьевну, Веркину мать, Гарри сказал дочери на кладбище: «Я теперь тебе и отец, и мать. Не женюсь, пока тебя не выращу. Ни одной женщины в доме не увидишь». Верка всхлипнула и кивнула. Гарри слово сдержал. Все воскресенья и праздники проводил только с дочерью. В отпуск на море — тоже вдвоем. Верка понимала, что отец — завидный жених, но была спокойна. Знала, что свое слово Гарри не нарушит. Таня говорила, что Верка — эгоистка. Наверное, так оно и было. Но ничего поделать с собой она не могла. Да и не хотела, чтобы кто-то занял мамино место в спальне или за кухонным столом. И потом, им и без посторонней женщины живется замечательно — Верка была в этом абсолютно уверена.
На столе стояла чашка с кофе — тоненькая, розовая, с золотым ободком. Мамина чашка. Верка пила кофе только из нее. На тарелке — тосты, и в розетке — клубничный джем. Покупной, но вкусный. Гарри, в белой рубашке, в синем, в полоску, галстуке и сером костюме, сидел напротив и пил кофе.
– Ты красавец, пап! — искренне сказала Верка, как всегда, залюбовавшись отцом.
– Ну кто ж об этом не знает, — важно кивнул Гарри, и они рассмеялись.
Верка посмотрела на часы, торопливо глотнула кофе и вскочила со стула.
– Опаздываю! — крикнула она из коридора.
– Беги. Знание — сила. Я иду сегодня попозже, к двенадцати. Сразу в суд.
На пороге Верка столкнулась с Зиной. Зина приехала из деревни пять лет назад, работала дворником и жила «на служебной площади», в шестиметровой комнате в соседнем подъезде. Нанималась к жильцам на подработку — вымыть окна, вытрясти ковры, помочь с генеральной уборкой. К Брусницким она ходила два раза в неделю — убрать квартиру, постирать и погладить. Зина была высокая, полноватая, очень белокожая, с большими, небесного цвета испуганными глазами — словно всегда ожидала подвоха или неприятностей.
Верка крикнула ей: «Привет!» — и побежала по лестнице вниз. Громко застучали каблуки новеньких лаковых босоножек — предмет зависти всех знакомых девчонок. Кроме Тани, конечно. Таня была лучшей подругой, поэтому зависть исключалась.
Будильник вопил истошно, истерично. Лялька шарила рукой по тумбочке, пытаясь выключить адский инструмент. С закрытыми глазами получалось плохо, вернее, совсем не получалось. Глаза пришлось открыть. Она с силой нажала ненавистную кнопку, и будильник дернулся и замолчал. Лялька полежала еще минут десять и, поняв, что опять проваливается в сон, резко вскочила и села на кровати. Она с тоской посмотрела на еще теплую и уютную подушку, мотнула головой, нащупала тапки и поплелась в ванную, залезла в душ и включила холодную воду. Было холодно и ужасно противно. Кожа покрылась крупными пупырышками.
– На тебе сошелся клином белый свет! — заголосила она.
Стало чуть легче. Потом она торопливо сосчитала до ста и выключила воду. Так Лялька воспитывала характер. Этому с детства учил ее отец.
– Чтобы не быть рохлей, — приговаривал он, растирая крошечную Ляльку жестким, мокрым и холодным полотенцем.
Лялька с детства знала, что быть рохлей — это унизительно и отвратительно. Обиднее слова нет. Рохля — это тот, кто не может за себя постоять, не может принять решения. Рохля — это обязательно плакса и трусиха, готовая прожить всю свою жизнь за чьей-то спиной. В общем, самое жалкое и безвольное существо, которое даже жалости недостойно — только презрения. Чтобы не быть рохлей, надо обливаться холодной водой по утрам, бегать на лыжах, плавать в бассейне, есть по утрам геркулесовую кашу без сахара и масла и тертую морковь на ночь. Только морковь и стакан кефира. Никаких пирожных и конфет.