Встретил нас все тот же Леня Кругман и провел по глубоким, в человеческий рост, извилистым траншеям в подземное, довольно просторное, с круглым столом и стульями помещение. Мысленно я попытался представить себе толщину слоя земли, под которым мы очутились, и решил, что не менее полутора метров. Такую крышу, спрессованную из вязкой красной глины, не прошибет даже крупная бомба. Надежное укрытие. И когда только успели соорудить такую "квартиру"? При тусклом свете коптилок, сделанных из гильз артиллерийских снарядов, я увидел всех командиров и комиссаров батальонов, в том числе скороходовцев Ф. А. Ковязина и С. А. Корсукова. Первый, как и я, был комиссаром, а Корсуков - секретарем партийного бюро полка.
Ровно в 23.00 адъютант исчез в боковом отводе землянки, и тотчас оттуда вышел невысокий, чисто выбритый человек средних лет, в новой, туго перетянутой широким ремнем гимнастерке. Это был командир нашего полка воентехник первого ранга Лифанов. Я видел его впервые и потому старался разглядеть и запомнить. Следом за ним вышли комиссар полка Гродзенчик и начальник штаба Румянцев.
Командир полка пояснил цель вызова командного и политического состава второго стрелкового полка и перечислил все, что нам незамедлительно следовало выполнить. В моем маленьком, сохранившемся по сей день блокноте записано двадцать восемь пунктов. Среди них значатся такие: "Составить и представить в штаб полка план боевой и политической подготовки", "Установить строгую воинскую дисциплину", "Соблюдать военную тайну", "Научить весь личный состав окапываться", "Ежедневно присылать в штаб боевые и политические донесения", "Повысить ответственность комсостава за каждого бойца, его жизнь и боеспособность", "Наладить строгий учет потерь личного состава", "Захоронение убитых производить с почестями, составляя акты с указанием места погребения"...
Возвращаясь в Юрки, мы с Лукичевым разговорились, рассказали друг другу о себе. Лукичев оказался холостяком, хотя ему было под тридцать. В Ленинграде у него осталась мать. "Как-то она там?" - с грустью произнес он.
- А почему ты до сих пор не женат?
Лукичев ответил не сразу.
- Слишком был увлечен спортом. Каждый день тренировался, сохраняя форму, готовясь к соревнованиям. Кто согласится жить с таким фанатиком? К тому же я люблю кактусы... У меня все окна уставлены кактусами, а ведь они колкие...
- Не понимаю связи между женитьбой и кактусами, - искренне удивился я.
Лукичев пропустил это замечание мимо ушей. Видимо, в его личной жизни произошло что-то, о чем ему не хотелось вспоминать.
Он вообще был не очень-то разговорчивым человеком, пожалуй, даже замкнутым. А когда над страной нависла смертельная угроза, еще больше ушел в себя. Читая сводки Совинформбюро, он остро переживал неудачи наших войск. Даже высказывал мысль, что нам вряд ли удастся отстоять Ленинград. Насколько мог, я старался разубедить его. Порой мне это удавалось, и тогда глаза комбата начинали светиться радостью. К чести Лукичева, душевные переживания не сказывались отрицательно на его деятельности, не ослабляли его энергии. А энергия в нем била через край. Михаил Васильевич отличался собранностью, необычайной выносливостью и трудоспособностью. Для сна ему хватало вполне четырех-пяти часов в сутки. Остальное время было отдано работе, выполнению командирских обязанностей. Что и говорить, военных знаний ему недоставало, но если он чего-то недопонимал, не знал, никогда не стеснялся расспросить тех, кто служил в армии и обладал большим, чем он, опытом.
На следующий день после совещания у командира полка рано утром Лукичев вызвал командиров, а я - политруков рот, чтобы передать им все указания, полученные в штабе полка. Тут же условились о созыве партийного собрания: надо было избрать партбюро и поговорить с коммунистами о проведенном бое, об усилении их влияния на беспартийных. Каждый член партии должен был показывать пример соблюдения воинской дисциплины, к которой ополченцы мало того, что еще не привыкли, порой просто и не понимали ее значения. А ведь без строгой дисциплины в армии, тем более на фронте, нельзя рассчитывать на успех. Только при беспрекословном повиновении воле командиров можно быть уверенным, что любые трудности, даже связанные с риском для жизни, будут преодолены. История учит, что побеждает то воинское подразделение, в котором люди не только хорошо знают свой маневр, проявляют смелость и отвагу, но и неукоснительно соблюдают воинскую дисциплину. Не случайно потом мы часто говорили: "Дисциплина - залог победы".
В ближайший же день мне пришлось откровенно потолковать обо всем этом с одним из бойцов, в недавнем прошлом, как мы бы сегодня сказали, типичным интеллектуалом. Он утверждал, что для него важен прежде всего сам человек со всеми его качествами и достоинствами, а потом уже все остальное - его служебный пост, ученое или воинское звание.
- Страшно не люблю тех, - говорил он, - кто раболепствует перед "авторитетами", перед людьми, занимающими более высокое служебное положение. Подхалимство - самое неприятное явление, оставленное нам в наследство старым обществом, потому что оно убивает личность, казнит человеческое достоинство.
- В отношении подхалимства наши взгляды совпадают. Но ведь в армии, тем более на фронте, нельзя строить отношения лишь на уважении или на неуважении, - возразил я. - Без подчинения одного лица другому армия не только не будет боеспособной, но вообще не сможет существовать. Дай некоторым волю, и они тут же пошлют своего командира на все четыре стороны, вместо того чтобы идти в бой, где их могут ранить или убить. Инстинкт самосохранения, трусость возьмут верх. От ваших рассуждений пахнет нигилизмом. Если руководствоваться ими, они породят анархию.
- Вы меня не совсем правильно поняли, - горячо заговорил боец. - Я за дисциплину и за строгий воинский порядок. Я только против того, чтобы унижать человеческое достоинство. Против грубости, ледяного равнодушия, зазнайства и чванливости. И людей, зараженных этими "качествами", просто презираю!
- Это уже совсем иное дело...
Быть может, потому, что он встретил понимание со стороны комиссара, боец заключил с поразительной прямотой, и настойчивостью:
- В армии я обязан подчиняться старшему начальнику независимо от того, добрый он или злой, скромный или карьерист, наглец или честный. Но мне никто не может помешать иметь о нем свое мнение, уважать или не уважать его. Если он дрянь, то на всю жизнь и останется в моих глазах дрянью!
Такая запальчивость, резкость суждений могли сослужить этому бойцу плохую службу, ибо при известных условиях крайний скептицизм и нигилизм могли обернуться нарушением строгих армейских порядков, поэтому в откровенном разговоре с глазу на глаз я и предостерег его от ошибочных выводов и поступков.
Чем только не приходилось заниматься комиссару!
...На батальонное партийное собрание пришло более шестидесяти коммунистов. Всматриваясь в их лица, вдумываясь в их слова о только что проведенном бое и готовности к предстоящим, я еще острее почувствовал, насколько велика роль партийной организации в батальоне.
Вот взял слово рядовой Васильев, бывший слесарь "Скорохода". Там он был на хорошем счету, слыл отличным мастером своего дела и примерным коммунистом. Успел отличиться и в батальоне: он одним из первых поднялся в атаку. Не дрогнул, когда появились танки.
На таких можно положиться. Оки не подведут. Но все ли такие? Скажем, бойцы Мазуров, Ионов, Стронгин, Набиркин и Качан делом доказали, что достойны похвалы, как и Васильев, как командир роты Тамаркин и политрук Амитин. И все же кое-кто очень беспокоил меня. Рядовой Теленков не выдержал физической нагрузки, даже на марше отставал. Боец Гравчик обратился с просьбой отпустить его обратно на хлебозавод: мол, не может видеть крови и трупы убитых. Путилов испугался танков. Как быть с этими двумя? Будет ли от них толк, станут ли они отважными и выносливыми? Что нужно сделать, чтобы они стали настоящими воинами?..