Мой папа частенько говаривал, что нас, Малоунов, нельзя оскорблять безнаказанно. В моем отце было шесть футов и три дюйма роста. Я на десять дюймов ниже и на сотню фунтов легче его, но, как он сам признавал, размеры в подобной ситуации не играют никакой роли.
Медленно и с чувством собственного достоинства я произнесла:
— Не мисс Малоун. Я — миссис Морандини. Я была женой вашего внука, графиня.
Она откинулась назад в своем кресле, скрестив руки перед собой, на лице ее застыла недовольная маска. Мне трудно сказать, какой эффект произвела моя коротенькая речь, если она вообще что-либо значила. Я еще до конца не осознала, что я только что наделала, как в ответ на ее звонок открылась дверь. Вошедшая оказалась не кухаркой, которая привела меня сюда, а более плотной и смуглой женщиной с небольшими усиками и удивительно черными волосами. Она бросила на меня быстрый оценивающий взгляд и тут же отвела глаза.
Графиня что-то сказала ей по-итальянски. Она с достоинством кивнула в ответ и вышла, успев еще раз окинуть меня быстрым, внимательным взглядом, в котором не было и тени доброжелательности. Мне почему-то показалось, что графиня несколько изменила свое первоначальное мнение обо мне и тот приказ, который она только что отдала, несколько отличается от ее первоначального намерения.
Тем не менее, она не произнесла больше ни слова. Я тоже хранила молчание. Она должна была сама решить, как ей реагировать на мой вызов. Во мне начало закипать негодование. Мне хотелось сказать какую-нибудь резкость, чтобы она осознала, насколько грубы и бестактны для аристократки ее манеры. Но я просто позволила себе без приглашения усесться в стоящее поблизости кресло с обивкой из желтой парчи. Оно оказалось ужасно неудобным.
Думаю, мое поведение здорово удивило графиню. Ее изогнутая бровь недовольно приподнялась. В ответ я послала ей самый безмятежный взгляд, который только смогла изобразить. Так мы и сидели с ней в молчаливом ожидании, ничем не выдавая своих чувств, до тех пор, пока не вернулась служанка.
Вместе с ней в комнату вошел Пит. Я с трудом узнала мальчика: на его худеньком личике была надета непроницаемая маска. Однако когда он заметил меня, его глазенки засверкали, а уголки губ немного дрогнули, напомнив мне, что именно так вел себя Барт, когда он старался сдержать улыбку.
Наконец графиня нарушила молчание.
— Догадываюсь, как вам удалось пробраться на территорию виллы, — заметила она. — Полагаю, однако, что вы не были представлены друг другу так, как это принято. Перед вами — граф Пьетро Франческо Морандини. Мой внук. Причем мой единственный внук.
2
Признаки утомленности, заметные в интонациях ее голоса, вряд ли могли иметь отношение ко мне. То выражение, с которым она представила мне мальчика, несло в себе информацию, невысказанную ею вслух, но явно предназначенную для меня: этот слабенький, полудикий и беззащитный ребенок — ее единственный внук. И он несколько юн, чтобы быть тем, о ком я говорила, не так ли?
Конечно, это было жестоко, однако мне показалось, что она не относится к разряду садистов. Графиня отпустила мальчика, легонько щелкнув пальцами. Затем медленным, более грациозным жестом отправила следом за ним свою служанку.
— Так что же теперь? — обратилась она ко мне.
Я поднялась на ноги.
— Вы можете не беспокоиться. Вы никогда больше не увидите меня и ничего обо мне не услышите. Мой приезд сюда доставляет мне своего рода удовольствие хотя бы потому, что я не принадлежу к членам вашего семейства. Я не знаю причины, по которой вы лжете мне, да, честно говоря, мне на это наплевать. Я вышла замуж за Барта, за Бартоломео Морандини; мы прожили с ним вместе около шести месяцев до того, как он погиб в автомобильной катастрофе. Он рассказывал мне о своей бабушке, графине Морандини. Кроме того, — добавила я, — его фотография стоит на вашем столе. Вот эта. Этот человек и был моим мужем. У меня нет ничего общего ни с вашими манерами, ни с вашими моральными принципами, ни с вашими методами воспитания детей. Благодарю Господа, что моя точка зрения на все эти вещи в корне отличается от вашей. А теперь прощайте.
— Подождите.
Я уже была почти у самых дверей, когда это слово со свистом рассекло воздух и достигло моих ушей.
— Я начинаю верить вам, — спустя какое-то время продолжила она.
— Премного вам благодарна.
— На вас нет обручального кольца.
— Я положила его... вместе с Бартом.
— Вы венчались в церкви?
— Мы... Нет. Мы зарегистрировали свои отношения в конторе в Нью-Гемпшире.
По скептически поджатым губам я поняла, что такая регистрация никоим образом не может устроить ее, она считает подобное чуть ли не незаконным.
— Надеюсь, вы хотя бы католичка?
Это было вполне оправданное предположение, если учесть, что Малоуны относятся к старинным ирландским фамилиям. Однако, по моим понятиям, вопрос был несколько неуместен. Поэтому мой ответ прозвучал натянуто:
— Я выросла в лоне Церкви.
Графиня продолжала задумчиво изучать меня. Спустя еще какое-то время она заговорила вновь.
— Мать Бартоломео не была мне сестрой по крови. Она была родной сестрой моего мужа.
В этот момент я почувствовала себя просто отвратительно, боюсь, что не только эмоциональный фактор повлиял на мое самочувствие. Другая вода, другой воздух, молоко на завтрак, может быть, еще что-то... Наверное, я побледнела, как это обычно со мной бывает, поскольку графиня быстро заметила, что мне становится не по себе.
— Думаю, вам лучше присесть.
Я с трудом добралась до кресла.
— Прошу прощения, — едва ворочая языком, пробормотала я. — Я не очень хорошо себя чувствую... Ваш племянник... Тогда почему он всегда говорил мне...
— Он частенько пользовался именем Морандини, хотя, естественно, не мог его носить. Его отец был простым человеком, он работал врачом в Милане. Он не мог понять такого ребенка, каким был Бартоломео. После смерти матери мальчик переехал ко мне. Я вырастила его.
На ее холодном лице не отразилось никаких чувств, голос не смягчился, когда она мне все это рассказывала. У меня никак не укладывалось в голове такое хладнокровие, а может, равнодушие, если учесть, что эта женщина заменила ребенку мать. Насколько я поняла, Барт был ей скорее сыном, чем внуком. Положение, которое он занимал в этом доме и на которое я ни в коем случае не собиралась претендовать, было мне совершенно непонятно; у меня возникали все новые и новые вопросы. Но сейчас я была не в состоянии выяснять все интересующие меня подробности. Мною овладела ужасная слабость. С трудом я поднялась на ноги, надеясь, что мне удастся выбраться из этого негостеприимного дома до того, как я потеряю сознание.
— Благодарю вас, мне очень жаль, что я позволила себе отвлекать вас от ваших дел. До свидания.
Она неожиданно быстро встала и подошла ко мне. Крепко сжав мое плечо, графиня остановила меня.
— Подождите, — повторила она. — Подождите. Гражданская церемония, но ведь... Разве это возможно? Вы явились сюда для того, чтобы... Скажите мне правду. Вы беременны?
Я поняла вопрос, хотя в моем воспаленном мозгу мысли уже начали путаться, а звуки сливаться в непрерывный барабанный бой. Ответ, однако, не требовал от меня особой ясности сознания или пространных объяснений. Надо было произнести всего одно-единственное слово из двух букв, но я не сделала этого. В серых глазах графини отразилось нечто такое, словно неясный образ появился в пыльном Зазеркалье. Однако не поэтому я не сказала ей правды. Я ощутила неосознанную жестокость, исходящую от этой женщины. Если бы я была суеверна... Но я никогда не поддавалась этому чувству.
Спустя несколько минут я лежала в кровати, которая своими размерами напоминала футбольное поле, в комнате, больше всего похожей на великолепный бальный зал. На мне была надета одна из шелковых ночных сорочек графини. Сама же графиня находилась рядом, гладя меня по голове, в то время как я не могла пошевелиться от навалившейся на меня слабости.
Некоторые болезни окутаны своего рода романтизмом — чахотка, например. Практически все лучшие трагические героини были больны чахоткой. Многие из них в конце концов умирали. И наоборот, есть заболевания, в которых присутствует доля комизма. Некоторые люди всегда стараются подшучивать над своими слабостями. Если бы я растянула лодыжку или на меня напала собака, если бы я не могла двигаться или была без сознания, мне бы еще было понятно, почему меня держат в этой роскошной комнате. Но пока она больше напоминала мне тюремную камеру, как в лучших традициях романтических произведений. Ситуация, в которой я оказалась, бесила меня. Даже если бы я действительно страдала от так называемых утренних недомоганий, мое «интересное положение», в которое поверила графиня, позволяло мне это. В моем плохом самочувствии не было ничего романтического, вызывающего или требующего внимания со стороны окружающих. Я была готова к тому, что это может случиться, я знала, чем оно вызвано, и в этом не было ничего забавного. Беспокойство о чувстве собственного достоинства и о соблюдении хороших манер испарилось из моей головы. Мне хотелось, чтобы меня оставили в покое, хотелось лежать в полном одиночестве, чтобы я могла умереть с миром.