В следующем номере «Москвы» Белинский рецензирует «Были и небылицы Казака Луганского». Высказав уже свое отношение к литературной сказке, к попыткам обработки ее, критик не церемонится с оценками: «Сколько шуму произвело появление Казака Луганского! Думали, что это и. невесть что такое, между тем как это ровно ничего; думалц, что это необыкновенный художник, которому суждено создать народную литературу, между тем как это просто балагур, иногда довольно забавный, иногда слишком скучный, нередко уморительно веселый и часто приторно натянутый. Вся его гениальность состоит в том, что он умеет кстати употреблять выражения, взятые из русских сказок; но творчества у него нет и не бывало; ибо уже одна его замашка переделывать на свой лад народные сказки достаточно доказывает, что искусство не его дело… Казак Луганский забавный балагур!..»
Суждения по-юношески резкие, в чем-то противоречивые, но основанные на четкой позиции, которой он не уступит, хотя со временем и смягчит многие оценки таланта и творчества Даля. Правда, и Даль как писатель не будет стоять на месте, он напишет повести и рассказы, которые не только восхитят почитателей его таланта, но и строгого Белинского заставят высказаться в восторженном порыве: «После Гоголя это до сих пор решительно первый талант в русской литературе». Что ж, великий критик и увлекался, и ошибался, и был не чужд крайностей.
А между этими крайними оценками были и более взвешенные мнения. Обозревая текущую журнальную периодику в «Московском наблюдателе» (№ 3, 1839 г.), он сообщает читателю, что прочел «с удовольствием «Два рассказа, или Болгарка и подолян-ка», очень милый, но несколько растянутый рассказ В. Луганского». В следующем номере того же издания, продолжая обзор, Белинский пишет о повести Даля «Бедовик»: «Это, по нашему мнению, лучшее произведение талантливого Казака Луганского. В нем так много человечности, доброты, юмора, знания человеческого и, преимущественно, русского сердца, такая самобытность, оригинальность, игривость, увлекательность, такой сильный интерес, что мы не читали, а пожирали эту чудесную повесть. Характер героя ее — чудо, но не везде, как кажется нам, выдержан; но солдат Власов и его отношения к герою повести — это просто роскошь».
Достаточно высоко оценивая повесть, Белинский все же ограничился эмоциональной аргументацией, тем общим впечатлением, которое у него осталось после ее прочтения. Однако нельзя не заметить, что в этом произведении (как, впрочем, и в других) герой, обдумывая свою жизнь, преследующие его неудачи, выходит на философские обобщения о человеке и мире, о судьбе и ее предопределенности для каждого смертного.
«Судьба, — подумал он, — это одно пустое слово. Что такое судьба? В зверинце этом, на земле, все предварительно устроено и приспособлено для содержания нашего; потом мы пущены туда, и всякий бредет куда глаза глядят, и всякий городит и пригораживает свои избы, палаты, чердаки и землянки, капканы, ловушки, верши и учуги, роет ямки, плетет плетни, где кому и как вздумается. Кто куда забредет, тот туда и попадет. Мир наш — часы, мельница, пожалуй, паровая машина, которая пущена в ход и идет себе своим чередом, своим порядком, не думает, не гадает, не соображает, не относит действий своих к людям и животным, а делает свое, хоть попадайся ей под колесы и полозья, хоть нет; а кто сдуру подскочил под коромысло, того тяп по голове, и дух вон. Коромысло этому не виновато, у него ни ума, ни глаз; оно ходило и ходит взад и вперед, прежде и после, и ему нет нужды ни до живых, ни до убитого…»