И слово это было - Россия.. «Спаси меня... Соловецким монастырем»

И вот 10 октября. Пушкин пишет раздумчивые строки о юном Ломоносове — «Отрок».

Невод рыбак расстилал по берегу студеного моря;
Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!
Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:
Будешь умы удовлять, будешь помощник царям.

Вероятно, в этот день приходит ответ от губернатора из Нижнего Новгорода, из которого Пушкин узнает, что въезд в Москву с южных окраин государства запрещен. Этот документ до нас не дошел — Пушкин отправил его невесте, как доказательство его хлопот о возвращении, и он затерялся^{49}. Но то, что отказ губернатора на проезд в Москву пришел именно в этот день, доказывают первые же категоричные строки письма Пушкина к невесте от 11 октября: «Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне… Где вы? Уехали ли вы из Москвы? Нет ли окольного пути, который привел бы меня к вашим ногам?.. Ясно, что в этом году (будь он проклят) нашей свадьбе не бывать… Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к Вам через Кяхту или через Архангельск?»

Несомненна взаимосвязь стихотворения о Ломоносове с упоминанием в письме Архангельска, ибо написаны они одновременно. Вероятно, размышления об «окольном пути» обратили поэта к Северу России и отсюда возникли поэтические раздумья об отроке Ломоносове. Легко можно представить ассоциативный ход мыслей Пушкина, когда на бумагу легли слова о крайнем Севере и от них дохнуло хладом суровых Соловков. Пушкин помнил о том, что ему угрожало весной 1820 года, от чего его спасло заступничество друзей.

А через несколько дней, около 16 октября Пушкин пишет загадочный отрывок. Приведем его полностью:

Когда порой воспоминанье
Грызет мне сердце в тишине,
И отдаленное страданье
Как тень опять бежит ко мне;
Когда, людей повсюду видя,
В пустыне скрыться я хочу,
Их слабый глас возненавидя, —
Тогда, забывшись, я лечу
Не в светлый край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой,
Где море теплою волной
На пожелтелый мрамор плещет,
И лавр и темный кипарис
На воле пышно разрослись,
Где пел Торквато величавый,
Где и теперь во мгле ночной
Далече звонкою скалой
Повторены пловца октавы.
Стремлюсь привычною мечтою
К студеным северным волнам
Меж белоглавой их толпою
Открытый остров вижу там.
Печальный остров — берег дикой
Усеян зимнею брусникой,
Увядшей тундрою покрыт
И хладной пеною подмыт.
Сюда порою приплывает
Отважный северный рыбак,
Здесь невод мокрый расстилает
И свой разводит он очаг.
Сюда погода волновая
Заносит утлый мой челнок.

Прочтением этого стихотворения мы обязаны Б. В. Томашевскому, который в 1934 году сумел «расшифровать» многократно перечеркнутые, поправленные, часто сокращенные, неразборчивые строки черновой рукописи. Беловая не сохранилась. Ясно, К что это отрывок, а не законченное стихотворение, которое еще в начале нашего столетия окрестили «загадочным». Б. В. Томашевский сделал, казалось, невозможное… Он дал связный текст и объяснил, что отрывок стихотворения «…не разгадывается до конца, и все-таки оно красноречиво, как известная строка «И я бы мог, как шут», над рисунком пяти повешенных»^{50}. Это следует понимать так, что вторая часть стихотворения адресует нас на Соловецкий остров, куда предполагалась ссылка поэта в 1820 году. Ученый ограничился лишь догадкой, не развивая обоснования ее, но это интересное сображение Б. В. Томашевского и служило комментарием ко всем публикациям этого отрывка.

Однако в 1963 году Анна Ахматова в статье «Пушкин и Невское взморье» предложила следовать за мыслями поэта в этом стихотворении не на Соловки, а на остров Голодай, на окраине Петербурга, где, по преданию, были тайно погребены тела казненных декабристов»^{51}.

Это поэтическое предположение А. А. Ахматовой очень интересно, но текстологическое обоснование его недостаточно. Ведущим аргументом Анна Андреевна выдвигает сходство описания северного острова в приведенном отрывке с островом в описании Невского взморья в «Медном всаднике»: