– А вы помните, каким был город до войны? – мечтательно вздохнул Гамелен. – Ведь тот, кто попадает в столицу впервые, не получит никакого представления о том, какой же настоящий Париж. Ведь это же был настоящий праздник жизни, никого не оставлявший равнодушным. Сегодняшняя жизнь – бледная тень былого величия.
– Да уж, – лаконично подтвердил Голицын, невольно вспоминая свой визит во французскую столицу перед войной. Особенно запала тогда в душу рыжая Мари. Ох, и время было!
Однако наступала пора расходиться.
– Что ж, мсье Голицын, простимся, – улыбнулся Гамелен, подавая руку русскому офицеру. – Думаю, что увидимся.
– Я тоже на это надеюсь, – поручик сжал руку француза так, что тот слегка охнул. – Тем более что по нашим российским меркам Париж от Шампани в двух шагах.
– Ха-ха-ха! – сверкнул зубами француз. – У вас хорошее чувство юмора. Какая же должна быть необъятная страна, чтобы иметь такую шкалу измерений?
– А вы приезжайте к нам, увидите! – махнул рукой поручик, садясь в фиакр, который, сделав круг, с цокотом покатил пассажира прочь от театра, прочь от Парижа. Туда, где сейчас во многом решалась судьба войны.
Гамелен, проводив глазами отъезжающий фиакр, постоял еще с минуту, жадно вдыхая прохладный ночной воздух, и двинулся по улице. В отличие от Голицына, ему не надо было отбывать за пределы города. Его служба не была непосредственно связана с боевыми действиями, а жил он неподалеку, так что решил пройтись пешком.
Идя по тротуару, француз насвистывал мотив из оперетки, помахивая врученным ему сегодня пакетом. Секретные документы сегодня так и не оказались в генштабе, но к этому Дидье, как сугубо штатский человек, лишь волею случая ставший офицером, отнесся спокойно: генштаб далеко, начальства в такое время там все равно не было, так что до завтра документы уж точно никому не понадобятся. Тем более что надо ведь было развлечь русского союзника, спасшего фамильное заведение. Да и чего бояться в театре, где он бывал сто раз?
Перейдя улицу, Гамелен повернул направо. До дома оставалось два квартала. Позади послышался шум машины. Рядом поравнялось и притормозило такси. Дальнейшие события развивались предельно быстро. Из авто выскочили двое мужчин, один из них ударил чем-то тяжелым капитана по голове. Тот ахнул и стал оседать. Незнакомцы, проявляя завидную быстроту, подхватили под руки представителя генштаба и поволокли его в машину. Хлопнули дверцы, и автомобиль исчез за поворотом. На улице никого не было, лишь в полуосвещенном окне напротив колыхалась занавеска.
На афишной тумбе ветер трепал полуотклеенный плакат – «Несравненная Мата Хари». Ниже более мелким шрифтом было набрано: «Она, покорившая весь мир своим уникальным искусством. Та, которой рукоплескали лучшие театры. Она сведет вас с ума своим божественным талантом. Она – великолепна! Приходите увидеть лучшую женщину Европы и Азии».
На картинке была изображена та самая, выступавшая в театре танцовщица, в роскошном платье, оставлявшем обнаженным большую часть ее тела.
Вряд ли хоть одна женщина, во всяком случае, во время Великой войны, в такой мере возбуждала мужскую и, вероятно, и женскую фантазию, как эта особа, выбравшая для себя сценический псевдоним Мата Хари – замечательная танцовщица, необычайно красивая особа, проститутка и германская шпионка.
ГЛАВА 6
На Западном фронте в районе Соммы все оставалось без изменений. В пасмурный осенний вечер над позициями французов летел цеппелин. Высота около четырех километров делала его неуязвимым для стрелкового оружия. В гондоле, кроме пилота, находились капитан Питер Штрассер с громоздким фотоаппаратом, несколько офицеров и химик Эккенер.
Военным этот представитель науки за время полета уже успел надоесть невероятно. Химик оказался пренеприятным человеком, производившим отталкивающее впечатление. Не успели все усесться в гондолу, как ученый принялся ныть и психовать. Далее положение только усугублялось: страхов у него оказалось более чем достаточно. Он боялся высоты, того, что по нему начнут стрелять, ему было страшно, что цеппелин может упасть на землю...
– Какого черта мы брали с собой этого чистоплюя? – шепнул офицер своему коллеге. – Меня сейчас противник гораздо менее волнует и раздражает, чем этот нервнобольной субъект.
– Начальству виднее, – пожал плечами майор. – В последнее время почему-то часто оказывается, что в войне чуть ли не большую роль играют такие вот умники. Видимо, времена сильно изменились. К сожалению...
– Смотрите, господа, – указал вниз лейтенант. – Вот они!
Внизу, в разрывах облаков теперь можно было различить двигающуюся маршевую колонну с артиллерией. Похоже, цель была обнаружена.
– Снижаться! – приказал Штрассер.
Пилот переложил руки на руль глубины.
– Зачем это... снижаться? – подозрительно поинтересовался Эккенер.
– Качественные съемки с высоты четырех километров невозможны, – терпеливо пояснил командир корабля впечатлительному ученому.
– А если нас собьют прямо с земли? А если... британский или французский аэроплан? – снова запсиховал химик. – Я не собираюсь погибать, тем более таким нелепым способом. Я же в отличие от вас человек не военный.
– На войне как на войне, господин Эккенер, – сухо ответил капитан. – Здесь всякое может случиться.
Но химик не хотел знать о том, что «может случиться». Один из офицеров, обер-лейтенант, выразительно глядя на ученого, «вдруг вспомнил» о том, как наблюдал еще перед войной, с земли, прямо над эллингом одной из баз дивизиона, как взорвался и погиб со всем экипажем боевой дирижабль L-2.
– Первые минуты полета проходили абсолютно нормально, – рассказывал он. – Дирижабль, слегка покачиваясь, медленно набирал высоту. Бриз развевал на корме военно-морской флаг, выделявшийся на фоне серого осеннего неба. Вдруг из хвостовой гондолы на трап, соединявший переднюю и заднюю рубки воздушного корабля, выскочил человек и стал быстро пробираться вперед. Такая поспешность в передвижении по узенькому трапу могла быть вызвана только одним – на борту дирижабля случилась какая-то неприятность.
– И что? – нервно дернулся Эккенер.
– В следующую секунду я заметил, как из носовой гондолы навстречу бегущему человеку выбросило язык пламени. Похоже было, что это горел вытекавший из топливного бака бензин. Затем порыв ветра взметнул огонь вверх, к баллонам с водородом, и громадный L-2 исчез в ослепительной вспышке взрыва. В течение десяти секунд все было кончено. Обгоревший остов цеппелина рухнул на землю с высоты трех сотен метров. Никто из двадцати восьми членов экипажа не имел ни малейшего шанса на спасение, – сделав внушительную паузу, покачал головой офицер.
– Сейчас же прекратите! – визгливо закричал Эккенер. – Я не желаю об этом слышать.
– Как хотите...
В гондоле прекратились все разговоры, и только двигатель продолжал успокаивающе урчать за переборкой.
Все следили глазами за стрелкой высотомера, отсчитывавшей очередную сотню метров. Дирижабль наклонился, слишком быстро идя вниз, и корма поднялась кверху настолько, что люди в гондоле на некоторое время должны были цепляться за что-нибудь, чтобы не упасть.
– Что это такое? – заволновался химик. – Мы что, падаем?!
– Уменьшить ход наполовину, – сообщил Штрассер в машинное отделение.
Дирижабль, замедляя ход, спускался теперь плавно. Виды за стеклом менялись. Понемногу становилось все светлее. Высотомер показал двести метров, стало ясно видно землю. Дирижабль летел над деревней, через которую проходила линия железной дороги.
В гондоле затрещал телефон.
– Аэроплан с левого борта! – сообщил с верхней платформы наблюдатель. – Французский «Фарман».
– Проклятие! Я же говорил! – на химика было жалко смотреть.