Королей надлежит короновать, и то, что запоздалая коронация Шекспира прошла в городе, где он появился на свет, было вполне уместно. «Стратфордский юбилей» (как назвали его устроители) состоялся, как ни странно, не в 200-ю годовщину рождения поэта — в 1764 году, а пять лет спустя, и не в апреле, как можно было ожидать, а почему-то в сентябре. Сбитые с толку горожане спутали приближающийся «Юбилей» с Еврейским биллем[265], всколыхнувшим политические страсти пятнадцатью годами ранее. Для лондонцев, которые не смогли посетить празднование, актер Сэмюэл Фут, горячо ими любимый за злободневные памфлеты, обнародовал по следам события «Определение, данное Дьяволом»:
Юбилей, как недавно выяснилось, есть подкрепленное шумихой приглашение всех и вся отправиться в незапряженных почтовых каретах в глухую местность, откуда не избирают представителей в парламент, где правят мэр и олдермены вместо магистрата, — дабы воздать хвалу великому поэту (коего обессмертили его творения), почествовав его одой — без поэзии, музыкой — без мелодии, обедом — без угощения и гостеприимством — без ночлега, маскарадом — без масок, скачками — по колено в воде, фейерверками — погасшими едва их запустили и пряничным амфитеатром — развалившимся, словно карточный домик, едва его возвели.
Место распорядителя «Юбилея» досталось Дэвиду Гаррику, первейшему ревнителю и исполнителю Шекспира на тогдашней сцене. Бард был для английского Росция[266] предметом молитвенного поклонения. В своем поместье в Хэмптоне он воздвиг храм в честь Шекспира, где водрузил изваянную Рубийаком[267] статую раздувшегося от вдохновения поэта, для которой позировал сам Гаррик. Позднее в Нортхемптоншире, в Аббингтонском аббатстве, — освященном тем, что к нему имела касательство леди Бернард, последняя кровная родственница драматурга, — Гаррик посадит шелковицу, подражая Шекспиру, который, по легенде, проделал то же самое в саду Нью-Плейс[268]. «Поступок этот — вполне серьезно размышляет автор „Сценической топографии“[269], — можно было бы счесть демонстративным, будь он совершен на публику».
Несмотря на особую близость Гаррика к Национальному поэту, сделанный Стратфордом выбор не всем пришелся по нраву[270]. «Если предполагается, что этот ‘Юбилей’ должен стать серьезным собранием в честь величайшего поэта в мире, — раздраженно вопрошал Стивенс[271], напечатавшийся под псевдонимом Зингис в „Паблик эдвертайзер“ 23 августа 1769 года, — то почему было не поставить во главе литератора?.. Разве ученые мужи хуже оберегали бы славу поэта? Никто не спорит, Шекспир писал преимущественно для сцены, но разве из этого следует, что почести ему подобает воздавать одним лицедеям?» Нужно, однако, отдать должное главному распорядителю: Шекспиру на «Юбилее» было уделено почти столько же внимания, сколько и самому Гаррику.
Для празднований на берегах Эйвона возвели восьмиугольный деревянный амфитеатр классического образца — благоразумно измененного, чтобы походить на ротонду в Рэниле[272] и удовлетворять современным вкусам. Ротонда, семидесяти футов в диаметре, со сценой, достаточно просторной для сотни выступающих, и залом для танцев, способная вместить тысячу зрителей, была обтянута изнутри алым бархатом и освещена великолепными люстрами, которые на протяжении двух месяцев отливал «Гибби» Джонсон — капельдинер при ложах в «Друри-Лейн». Здесь была съедена огромная черепаха весом в 327 фунтов, приготовленная Гиллом из Бата; здесь проходили представления и костюмированный бал.
Самый прославленный знаток Шекспира не явился — отсутствие Сэмюэла Джонсона заметили и огорчились. Он поправлялся после болезни и предпочел на время «Юбилея» укрыться у Трейлов в Брайтоне. Не приехала и остальная просвещенная публика. Зато Босуэлл, с радостью отложив лечение венерического недуга, явился и, вступив в сонный городок, где проживало 2287 душ, испытал (по его собственным словам) чувства, подобные тем, что нахлынули на Цицерона в Афинах. В первое утро, в среду, 5 сентября, загромыхали тридцать пушек, по всему Стратфорду зазвонили колокола[273], а певцы — актеры в фантастических костюмах — пели в сопровождении кларнетов, флейт, гобоев и гитар: «Встань вместе с солнцем, красота, / Шекспиру поклонись». Во время торжественного завтрака в ратуше ополчение графства играло «Уорикшир» Дибдина, и Босуэлл подпевал хору: «Таких не знали Уиллов, как уорикширский Уилл». Даже некогда незаконно подстреленный Бардом олень послужил к вящей славе края: «Таких воров не знали, как уорикширский вор». Бюст в церкви Святой Троицы был увит гирляндами, а вместо религиозного обряда была исполнена «Юдифь», оратория доктора Томаса Арна[274], дирижировавшего оркестром театра «Друри-Лейн» в полном составе с солистами и хором. Потом процессия с музыкантами во главе, убранная юбилейной лентой всех цветов радуги (символизировавших универсальный гений поэта) и юбилейной медалью с изображением Шекспира и девизом «Таких, как он, нам больше не видать» проследовала к Месту рождения на Хенли-стрит. Там все пропели куплет, сочиненный по этому случаю Гарриком:
Здесь был Природы сын взращен,
У Муз он принял камертон —
И зазвучала лира:
Она в сердцах отозвалась,
Ликуя, мы идем сейчас
Дорогою Шекспира
[275]
.
Вечером в ротонде снова пели, потом был дан бал, после которого Доминико Анджело, мастер волшебных эффектов и виртуоз пиротехники, осветил ночное небо символическими радугами фейерверков. Так завершился первый день, обещавший назавтра еще большие радости.
Но на следующее утро зарядил дождь — сперва моросило, потом полило. Шествие шекспировских героев и проезд влекомой сатирами триумфальной колесницы, на которой должны были помещаться Мельпомена, Талия и Грации, отменили. Отменили и коронацию Барда. Горожане начали роптать на устроителей «Юбилея», которые не построили навеса или укрытия на случай подобного осложнения. Теперь две тысячи празднующих столпились в ротонде, предназначенной для вдвое меньшего числа людей. Доктор Арн дирижировал «Одой Шекспиру», сочиненной Гарриком. Когда миссис Бэддли на бис исполняла свое соло «О тихий Эйвон…», Гаррик внезапно распахнул двери, так что все увидели волны, бьющие о неустойчивую постройку. Что произвело (согласно одному из свидетельств) впечатление «неодолимое и поразительное». Толпа захохотала, но смех тотчас превратился в слезы, потому что миссис Бэддли, создание прекрасное и умеющее брать за душу, продолжила чарующим сопрано:
О, Эйвон сребристый, над этим потоком
Шекспир помышлял о нетленном, высоком,
Ты зрел пляски фей и луны волшебство
Над дерном священным — над ложем его.
О, Эйвон, ты песней струись вдоль брегов,
Будь лебедь, как прежде, белее снегов.
О, слава, безбрежно твое торжество
Над дерном священным — над ложем его!
Затем толпа еще больше взволновалась, услышав юбилейную речь Гаррика, кончавшуюся строкой: «Таких, как он, нам больше не видать», произнесенной (как сообщает недружелюбный очевидец Дибдин) «с такой силой… что пытаться описать это бессмысленно». Следом актер натянул перчатки, в которых, согласно преданию, выходил на сцену сам Шекспир. Рукоплескания были столь неистовы, что обрушилось несколько скамей, а лорда Карлайла лишь чудом не придавило упавшей дверью.
В тот вечер был маскарад, на котором корсиканец Босуэлл, блиставший в алых бриджах и гренадерке с золотой вышивкой «Viva la Libertà», танцевал менуэт в воде, переливавшейся через носки его башмаков. Некоторые из праздновавших, покидая ротонду, к несчастью, угодили в затопленные канавы; более благоразумные дождались рассвета и перешли по доскам, перекинутым от входа, к ожидавшим их экипажам. Нашлись и такие, кто заявил, что потоп — Божье наказание за идолопоклоннический «Юбилей».