Вечером того же дня я позвонил домой и терпеливо выслушал сначала ворчание отца, недовольного моей скоропалительной женитьбой, потом растерянные всхлипы матери и радостные охи и ахи сестры. К чести родителей, отец перезвонил через час и уже спокойным голосом сообщил, что деньги на костюм и кольца вышлет завтра, потом попросил позвать к телефону Льва Николаевича и сказал ему, что рад за своего оболтуса, то есть за меня, который выбрал в жены прекрасную девушку, то есть Дину, что, конечно же, оплатит половину расходов на свадьбу.
Они еще о чем-то говорили, а я сидел и думал о том, что совсем не знаю своих родителей, если в глубине души допускал мысль, что они могут поступить как-то иначе. Потом мама долго разговаривала с Аллой Эдуардовной, а мы с Диночкой сидели, слушали, смущенно переглядывались и чувствовали себя провинившимися в чем-то школьниками. Кончился разговор тем, что мама захотела сказать несколько слов невесте, а когда Дина подошла к телефону, то она, поздравив ее, заявила, чтобы милая девочка ни о чем не беспокоилась, потому что ее сын, то есть я, - очень хороший человек. Тут уж мое терпение кончилось, я забрал трубку и сказал, что позвоню завтра.
Поздним вечером, когда я уже попрощался с Диночкой и собрался уходить, Лев Николаевич пригласил меня в свой кабинет.
- Вот что, жених, - сказал он, улыбаясь, - раз уж такое дело, то можешь оставаться здесь. До двадцать восьмого, когда в загс отправитесь, рукой подать, живите уж вместе.
- Хорошо, - смущенно пробормотал я и, наверно, даже покраснел, - спасибо.
- Да иди уж, - Лев Николаевич махнул рукой и засмеялся, - благодарить он меня вздумал! Да, вот еще что, питаться будешь здесь, хватит уж самостоятельность показывать.
Таким было девятнадцатое сентября.
Наверно, я все же понимал, что вряд ли наше счастье будет долгим, но чтобы все закончилось за три дня до свадьбы, даже не мог и представить. Конечно, с болезнью шутки плохи, но ведь судьба могла бы быть хоть чуточку добрее и дать нам чуть больше времени? Кому бы от этого стало хуже? В тот день мы со Львом Николаевичем с утра отправились за покупками. Платье для невесты уже было куплено, о чем Диночка накануне мне торжественно заявила, дело было лишь за костюмом для меня. Лев Николаевич обещал помочь, у него и в торговле, как оказалось, были какие-то знакомые.
Отсутствовали мы недолго. А когда вернулись, выяснилось, что возвращаться мне уже было не к кому. Как оказалось, Алла Эдуардовна буквально за несколько минут до нашего прихода вошла в комнату дочери и увидела, что она не дышит. Лев Николаевич вызвал скорую, а потом попробовал увести рыдающую жену, но она вдруг с силой оттолкнула его и пронзительно закричала, глядя на меня совершенно безумными глазами:
- Ненавижу, как же я тебя ненавижу! Это из-за тебя моя дочь мертва, из-за тебя отказывалась лечь в больницу... Выдумали какую-то неземную любовь и всех заставили в это поверить! Будь ты проклят... Не будет тебе в жизни счастья...
- Алла, успокойся, Алла! - уговаривал ее Лев Николаевич, но она не слушала и продолжала кричать, осыпая проклятьями уже не только меня, но и мужа.
- Ты думаешь, я ничего не знаю? Ты думаешь, что все кругом слепые и глухие? Я слышала, о чем вы с дочерью шептались! Вместо того, чтобы срочно начать лечение, она решила поскорее выскочить замуж! И все потому, что боялась умереть, не получив от жизни ничего! А ты ей потакал! Будь тоже проклят!
Разыгравшаяся возле умершей дочери сцена была настолько безобразной, что я отошел к окну и в ужасе закрыл глаза. А мать все кричала и кричала... Казалось, она никогда не замолчит. Наконец, Льву Николаевичу все же удалось вывести жену из комнаты. Мы остались с Диной одни. Я подошел. Она лежала на диване, лежала так, словно прилегла на минутку. Лицо было спокойным. Я сел рядом, нагнулся и обнял ее, но уже через минуту отстранился, потому что вдруг понял: той Диночки, которую я любил, здесь больше нет.
Вот так, оказывается, у жизни и смерти все просто: только что была, а уже нет. Больше мне здесь делать было нечего. В комнату зашел Лев Николаевич. Не глядя на него и не произнеся ни слова, я вышел, чтобы уже никогда не переступать порог этого дома.
В общежитии я собрал кое-какие оставшиеся вещи, побросал их в сумку и отправился на вокзал. По дороге позвонил домой. Трубку взяла мать. Я сказал, что приезжать не надо, что Дины больше нет, и сразу же отключился. Было только одно место на земле, куда я мог поехать и где мне были всегда рады. Там, я знал, не будет лишних вопросов и ненужных соболезнований. Туда я и направился.
В поезде сразу же залез на свою верхнюю полку и повернулся к стене. Хорошо, что меня никто не трогал. Я лежал и ждал, когда наступит ночь, а когда она наступила и все заснули, смог, наконец, заплакать. Наверно, есть на свете железные мужики, из которых слезу не выжмешь. Я, уж точно, был не из их числа.
Только бабушке я смог очень кратко и без ненужных подробностей рассказать, что же случилось. Просил не сообщать родителям, где я. Но, скорее всего, бабуся слово не сдержала и все-таки им позвонила. А иначе как бы в такой глуши почти через месяц неожиданно появился Лев Николаевич?
Он просил меня вернуться в институт, сказал, что со стороны деканата ко мне не будет никаких нареканий. Узнал я и то, что Алла Эдуардовна от него ушла, потому что считала и мужа виновным в смерти дочери. Дина, как оказалось, действительно отказалась лечь в больницу, потому что знала правду о состоянии своего здоровья. Ей хотелось получить от жизни хоть кусочек земного счастья, а Лев Николаевич, в отличие от жены, считал это ее правом.
В институт я после некоторого раздумья все же вернулся. С родителями Дины отношений никаких не поддерживал. На кладбище так ни разу и не был: не смог. К родителям съездил один раз, но пробыл недолго. Раздражало, что все упорно молчали о случившемся и старательно делали вид, что в моей жизни ничего особенного не произошло. Когда вернулся в город, нашел подработку и отказался от родительской помощи. Отчего никак не могу с ними отношения наладить, до сих пор не понимаю.