Он прошептал что-то по-немецки, не поднимая на меня глаз, и звучание чужого, ненавистного языка окончательно отрезвило меня. Чужой! Чужой! Враг, вопреки всему, что было, враг навсегда - в своей зелёной форме, с красивым лицом, певучим голосом и пронзительным взглядом. Я отступила. Он шагнул следом, и я поняла, что никуда мне от него не деться, пускай я и в своём доме. Хеглер не гость, чтобы они ни говорил, а захватчик, тот, кто врывается в твою жизнь и берёт то, что пожелает. Он может взять меня, и никто не придёт мне на помощь, потому что теперь он здесь хозяин, а я - молоденькая, не лишённая внешней привлекательности, с раскрасневшимися от смущения и вина щеками девчонка, оставшаяся дома одна. Спелая ягода, так и просившаяся в рот. Но Хеглер не протянул ко мне рук и не приник губами к моим губам. Он остался стоять на месте, по-прежнему глядя вниз. Отследив его взгляд, я наконец заметила, что муслиновый пояс моего платья запутался в металлических пуговицах офицерского мундира. Осторожно, дрожащими руками он его высвободил. И я вдруг поняла, что Хеглер не причинит мне вреда. Ни сейчас, ни когда-либо ещё. На лице его отразилось такое страдание, такая мука, словно ему причинили нестерпимую боль, какую он едва ли сможет выдержать. - Простите меня, - прошептал он, держа в руках воздушные ленты тонкого пояса. - Я не какой-то там пьяный солдафон. Простите. Идите, если хотите. Идите же! Я не решалась ни заговорить, ни сдвинуться с места. Наконец он посмотрел на меня. - Я не хотел, чтобы вы думали, будто я... - Он не договорил, помолчал и продолжил: - У меня так много слабостей, Астрид. Мне кажется, вы - одна из них. Вернее, я это знаю наверняка. Я отступила еще на шаг и ленты выскользнули из его рук. Хеглер склонил голову к плечу. - Я был в Париже. Женщины там ведут себя иначе, нежели в Руане. Они тщательно следят за своим внешним видом, проводят много времени в салонах, посещают парады мод. Кажется, словно жизнь для них не изменилась. Идёт война, а они... - Хеглер сглотнул и отвёл взгляд. - Мы были в кинотеатрах, посещали оперу и повсюду были они, надушенные, разодетые, с причёсками. Видели бы вы их шляпки - покатились бы со смеху. Но мне было не до смеха. Они так охотно говорили с нами, много смеялись, шутили. Мне сделалось противно. И стыдно. Знаете, как бывает - когда стыдно за других? Я вдруг представил себя на месте француза, ушедшего на фронт. В то время, пока я терплю все тяготы войны, сражаюсь с врагом за родные мне земли, вспоминаю дом и мечтаю поскорее туда вернуться, моя жена, или сестра, или мать посещают спектакли. Невообразимо! На лбу у лейтенанта проступили капли пота. Он тряхнул головой, как собака, у которой болит ухо. Брови сошлись на переносице. - И тут я вспомнил о вас, - продолжил он. - О вашем строгом лике и упорном молчании, о вашей непоколебимости. И мне сделалось отрадно. Вам покажется это нелепым, но это чистая правда. Я так любил Париж, но теперь он стал мне ненавистен. Мне отвратительно его подобострастие, его трусость и смирение. Мы враги, я знаю, но в академии нас учили уважать того, кому противостоишь. Я более не могу уважать парижан, во всяком случае тех, кто остался в городе, - Хеглер задумчиво посмотрел на свои ладони, затем его взгляд снова обратился ко мне. - В моей привязанности к вам нет ничего низменного, уверен, вы и сами чувствуете это, ведь вы молоды и ваша душа чиста и остро чувствует всякую фальшь. Простите мне мой порыв, я просто... устал от войны. Она выжигает изнутри, не оставляя ни одного живого места. Он шагнул к креслу, забрал плащ, фуражку и направился к двери. Одной рукой он схватился за ручку, другую положил на косяк. Обернувшись, Хеглер медленно потянул к себе дверь. Он словно ждал моего ответа, но я молчала, не отрывая взгляда от его лица. - Желаю вам спокойной ночи, мадемуазель, - глухим голосом произнёс он. Дверь закрылась, и шаги затихли в глубине дома. Я убрала иглу с пластинки. Музыка тут же стихла. Затем я вылила остатки вина и вынесла бутылку на улицу, на задний двор, как это обычно делала Жанна, дабы она не начала задавать вопросы, ответить на которые я никак не могла. Ополоснув бокалы, я составила их в сервант, поворошила угли в камине и потушила лампу. А после без сил опустилась в кресло и сидела там, бездумно глядя в темноту до тех пор, пока веки не отяжелели и тревожный сон не сморил меня прежде, чем я успела заставить себя подняться в спальню.