ся в спальню моих родителей, я перенесла все их вещи в свою комнату. Сама мысль о том, что немцы могут испортить то немногое, что осталось мне в память об отце и матери, вызывала ужас. Взбежав по лестнице, я вошла в спальню, придерживаясь рукой за стену. Как раз в этот момент на пол рухнула и разлетелась на множество осколков индийская ваза, привезённая дедом из Англии. Я могла поклясться, что она упала не из-за неловкого движения руки. - Прекратите, - едва слышно выдохнула я, бессильно наблюдая за тем, как подушки вытряхивали из наволочек, шторы сдирали с гардины, ящики с бельём вытаскивали из шкафа и отшвыривали их в сторону. - Прекратите немедленно! - уже громче повторила я и метнулась к трюмо. Один из солдат намеревался смести всё с него на пол. Меня не волновала судьба стеклянных бутыльков духов, баночек с кремами и тальком. Я не хотела, чтобы разбилась стеклянная рамка с фотографией моих родителей. И когда немец занёс над ней руку, я, не отдавая себе отчёта в своих действиях, вдруг толкнула его. Он развернулся, в тёмных глазах его вспыхнула злость. Сняв с плеча ружьё, он взвёл курок и направил на меня ствол. Все замерли. Не отрывая взгляда от дула ружья, я начала пятиться. Солдат прорычал что-то по-немецки и сплюнул на пол. Он шагнул вперед, и ружьё уперлось мне в грудь. Я медленно подняла руки. В комнату вошёл ещё кто-то, но я не могла оглянуться, боясь отвести взгляд от немца и его оружия. Внезапно все солдаты вытянулись по струнке и щёлкнули каблуками. - Что здесь происходит? - неожиданно высоким и сильным - к моему удивлению, ясным и звонким, как рожок горниста, голосом спросил Хеглер и остановился позади. Солдат, направивший на меня ружьё, опустил его, а затем накинул на плечо. Я почувствовала, как моя спина расслабилась, и дышать сделалось легче. - Обыск, господин лейтенант, - ответил один из рядовых, что стояли поодаль. - Приказ майора Циммерманна. - О приказе мне известно получше вашего, - холодно заметил Хеглер. - Вы направили своё ружьё на хозяйку дома, - очевидно, он обращался к солдату, замершему напротив. - Вы обнаружили что-то из списка предметов, запрещённых к хранению и использованию? - Нет, - отозвался рядовой. - Девушка препятствовала обыску. Хеглер поравнялся со мной. Он окинул взглядом разгромленную комнату и его подбородок напрягся. - Так это она учинила здесь беспорядок? И во всех остальных комнатах? - Нет, господин лейтенант. Однако, при всём уважении, трудно провести тщательный обыск, соблюдая аккуратность. И гражданским лицам было велено оказывать всяческое содействие, - рядовой окинул меня презрительным взглядом. - Я не собирался стрелять, я намеревался лишь припугнуть девчонку. - Что же, тогда это может считаться вашим единственным достижением за сегодняшний день, раз вы ничего не нашли. Можете быть свободны, - объявил Хеглер. Солдаты отдали ему честь и торопливо покинули мою спальню. Хеглер отправился следом. Я не двигалась ещё несколько секунд, а затем осторожно опустилась на колени и принялась собирать осколки индийской вазы. Хрустальная шкатулка также оказалась разбитой, как и прикроватный светильник и малое переносное зеркало. Но фоторамка уцелела. Моими стараниями. И только сейчас я осознала, что натворила. Руки мои затряслись, осколки в ладонях начали позвякивать. Толкнуть немца - уму непостижимо! Он мог - действительно мог - пристрелить меня только за то, что я посмела оказать ему противодействие. Фото можно было вставить в другую рамку, а вот возобновить оборванную жизнь не представлялось возможным. Я услышала стук каблуков, но не стала оглядываться. Хеглер вернулся в мою комнату. Он приближался медленно, словно раздумывая над чем-либо. Вероятно он оглядывал мою спальню, ведь ему никогда прежде не доводилось бывать здесь. Затем заскрипели его сапоги, и он опустился рядом. - Бросьте осколки, мадемуазель, - мягко произнёс он. - Вы пораните свои ладони. - Затем он добавил по-немецки: - Ваши нежные руки. Я мотнула головой, упрямо продолжая собирать осколки. Может быть, вазу можно было склеить? Нет, куски были слишком мелкими. Хеглер обхватил пальцами мои запястья. - Принесите веник и совок, - он аккуратно стряхнул осколки с моей раскрытой ладони. Я не стала одёргивать руку. Силы будто бы оставили меня. Гнев и страх уступили место усталости и апатии. Я качнулась и привалилась к нему, опустив голову ему на плечо. Мы долго молчали, прислушиваясь к звукам, доносившимся с первого этажа. Вероятно, Жанна уже принялась наводить порядок. Хеглер замер и, казалось, даже не дышал. «Вы думаете, что не говорите со мной. Но вы говорите», - вспомнились мне его слова. Теперь я понимала, что он имел в виду. Мне на память пришли и другие слова, сказанные уже классиком, который обращался к читателю сквозь поколения: «Любовь их была мучительной, обходилась без признаний и ничем не завершилась». Мне был ясен смысл и этого высказывания. Судьба общества всегда оказывается короче, чем жизнь простого человека. Строго говоря, это объясняется тем, что у общества просто другой масштаб времени. Спасение заключалось в том, что выпавшее нам на долю время более протяженно, нежели время, отведенное на кризис общества. Мне было стыдно в этом признаваться, и всё же это была правда: моя любовь была важнее социальных и политических потрясений, важнее сопротивления, важнее морали. Важнее Франции. И я знала, что Хеглер разделяет мои чувства и что он осознал их многим раньше, чем я. Любовь была важнее, и всё же ей нельзя было случиться. - Вам не следует быть столь... добрым, - наконец сказала я. Собственные слова показались мне простыми и бесхитростными, словно их произносил ребёнок. Его плечо дрогнуло. - Почему? Я поднялась на ноги, и колени отозвались болью. - Из-за страха. Доброта поборет страх. А в наше время о нём нельзя забывать. Хеглер вдруг протянул руку и вытащил из-под носка моих сабо маленький бумажный квадратик. Это была моя фотография, проявленная в мастерской в Париже. Он повертел карточку в пальцах, а затем отложил её в сторону, словно потеряв к ней всякий интерес. Но когда я вернулась в комнату с веником и совком в руках, на прежнем месте её уже не было.