2
Хеглер нашёл меня в тени вишнёвых деревьев, усеяных спеющими ягодами, возле маленького ручейка, откуда неслись жалобы лягушек. Одной рукой я стискивала край плоской деревяшки, служившей мне планшетом, другой водила карандашом по дешевой полупрозрачной бумаге. Козырнув по-военному, лейтенант снял фуражку и застыл в нерешительности. Он был очень высоким. - Художница. Никогда бы не подумал, - протяжным голосом сказал он. - Я видел инструмент в гостиной. Думал, вы пианистка. Я, разумеется, ничего ему не ответила. Хеглер немного наклонился, будто бы пытаясь вникнуть в тайный смысл моего молчания. Как он узнал, что я здесь? Почему он вернулся так рано? Тишина становилось все плотнее и плотнее, как туман на рассвете. Он сложил руки за спиной и прошёлся чуть вперёд. Теперь я могла бросить на него взгляд, который остался бы незамеченным. - Знаете, сначала ваше молчание казалось мне осуждающим. Неуютным. Думаю, вы бы и сами хотели, чтобы так оно и было, - он вдруг обернулся и посмотрел на меня с сочувственным одобрением. - И всё же ваше молчание не такое. Больше нет. Хеглер сделал какое-то движение рукой, смысл которого ускользнул от меня. - Так тяжело носить мундир в летнюю пору. Вы спросите: а что, зимой проще? Или осенью? Хотя, нет, вы конечно ничего такого не скажете. Но сейчас, когда воздух насыщен ароматами цветения, когда всё плодоносит, зеленеет... когда всё полнится любовью, всё живое дышит ей... - он отвернулся. - Нелегко быть на войне в такое время. Ты будто бы противоречишь самой Природе. Надобно жить, вкушать, вдыхать, слушать эту песню, - лейтенант тяжело вздохнул и повторил. - Надобно жить. Я поднялась со своего места. Отряхнула подол ситцевого платья, поправила тоненький ремешок, собрала свои принадлежности и пошла прочь. Хеглер последовал за мной. Мы шли по главной аллее между фруктовых деревьев, шли неторопливо, словно прогуливаясь. Лейтенант сорвал травинку и зажал её между зубами, поглядывая по сторонам. У него было красивое лицо: мужественное, с впалыми щеками, а взгляд отражал внутреннюю глубину. Мы уже почти дошли до дома, когда он вдруг снова заговорил. - Помимо инструмента я видел в вашей гостиной шкафы с книгами. У вас много книг. Мольер, Рабле, Расин, Паскаль, Стендаль, Вольтер, Монтень... Могу я выбрать что-нибудь для ночного чтения? Я был бы очень вам признателен, мадемуазель. Я остановилась у самых ступеней и обернулась. На губах лейтенанта играла улыбка. Она была серьёзной, без тени иронии. Я хотела, чтобы он перестал со мной разговаривать, но как дать об этом знать? Быть может, было бесчеловечным отказывать ему в такой малости, как слово, но куда хуже было рассчитывать на то, что своими улыбками и церемонными обхождениями он завоюет моё расположение. Он хочет сделать со мной то же, что и с тётушкой, - превратить в пресмыкающегося пса. - Нужно победить это молчание, - сказал он. - Препятствия будут преодолены. Вы заговорите. Франция заговорит, - он посмотрел на тебя со страстной настойчивостью, но за ней по-прежнему таилась улыбка. - Наши сердца приучены ждать. На войне нам приходилось целыми ночами сидеть в засаде. В ожидании есть что-то... волнующее кровь, соблазнительное. Вы ведь понимаете, о чём я говорю? Я взбежала по ступеням и зашла в дом. Оставив свои принадлежности, я прошла в гостиную, распахнула стеклянные дверцы книжного шкафа, а затем скрылась на кухне. Я понимала.