ь громко хихикать. - Как низко мы пали, Астрид! Никогда не думал, что доживу до тех времен, когда мне станет стыдно за свой народ. Я помалкивала, зная о взрывном характере Бенуа. Возьмётся кричать и исторгать проклятья - и немцы его услышат и устроят выволочку. - Слыхала, они собираются праздновать в мэрии какой-то свой праздник? - спросил он, наблюдая за тем, как я отбираю и складываю яйца в корзинку. - Так вот всё это брехня. Это они вроде как нашу национальную гордость щадят. На самом деле, боши празднуют годовщину взятия Парижа, во как. А мы им прислуживаем, - рот Бенуа искривился. - Вот вам, пожалуйста, столы, скатерти, салфетки, посуда, фамильное серебро. Какой позор! Рассядутся там, пригласят музыкантов, водрузят свои знамёна. Но, знаешь, что? - тут он понизил голос и, наклонившись ко мне, зашептал на ухо. - Мы им устроим праздничный салют, Астрид. Ох, как они порадуются! Я резко отстранилась от Бенуа, взглянув на него с испугом. - Говорят, там будет весь офицерский состав, - продолжил он, подкладывая мне в корзину ещё яиц. - Стало быть, ваш жилец тоже увидит салют. - О чём вы говорите? - тихо спросила я. Невероятное волнение охватило мой ум; обрывки противоречивых желаний, неразрешимых вопросов - все смешалось в моём мозгу, и с каждой мчавшейся, как лавина, секундой ощущение это становилось все более тяжелым, более безысходным. Бенуа не ответил мне, только кивнул на прощание и исчез за дверью собственного дома. Но я и без того знала, знала, потому что давно ожидала услышать о чём-либо подобном. Франция заговорила. Руан очнулся от тяжёлого, изматывающего сна. «Мы им устроим праздничный салют». Я и прежде бы не испытала воодушевления - гибель людей, враги они или нет, не вызывала у меня радости. Но сейчас я чувствовала, как ледяной ужас сковал тело. Рядом с мэрией располагался пороховой склад, на двери которого висела табличка с надписью «Verboten», а ниже мелкими буквами по-французски значилось: «Запрещается под страхом смерти приближаться к зданию». И лейтенант Хеглер будет там. Мы ещё не успели увидеться, но я знала, что утром Бруно поехал встречать его на вокзал. Он будет там, когда силы сопротивления объявят оккупантам войну. Он погибнет. «Ну и пусть!» - взвилась первая жестокая мысль. Скольких французских солдат он успел убить, скольких покалечил, скольких взял в плен прежде, чем появился в Руане. Шла война. Хеглер был солдатом Рейха, ступившим на чужие земли. И вовсе не ради того, чтобы спасти их, как об этом говорилось повсеместно. Ложь! Вероломная нацистская ложь! Мои руки дрожали. Я боялась выронить корзинку прямо посреди улицы. - Вам помочь? - окрикнул меня какой-то немец, но я не подала виду, что расслышала его. Я представила себе сотню окровавленных тел неизвестных солдат, огромную кучу мертвецов прямо посреди главного зала в мэрии, куски стен, стёкла, клочки одежды, и к своему ужасу, не испытывала ни сочувствия, ни отторжения. Но когда я подумала о лейтенанте, проживавшем в соседней комнате, упорно старающемся разбить моё молчание, зачитывавшем нам отрывки из своих любимых книг, я ощутила глубокое отчаяние. Так нельзя. Нельзя обрекать людей на мучительную смерть, кем бы они ни были. Ведь кто-то из них погибнет сразу, не успев осознать, что произошло, а кто-то потеряет сознание от боли или станет кричать, лишившись ног или рук, или того и другого одновременно. Один французский политический деятель однажды сказал, что в самом характере немцев есть что-то далёкое человеку, что этот народ обладает величием и невероятной жестокостью, которая, в конце концов, и погубит его. Так не нужно этому мешать. Но что же делать? Ах, зачем Бенуа сказал мне? Как теперь жить с этим знанием? Следует покориться воле своего страдающего народа. Закрыть глаза, заткнуть уши, запретить себе думать. И по-прежнему молчать. Я завидела его автомобиль ещё издали, а он увидел меня. Зелёный мундир (сколько французов бессонными ночами подстерегали появление вот такого же), плащ, наброшенный на плечи наподобие пелерины, начищенные сапоги и вновь эта серьёзная улыбка, полная одобрения. Бруно вносил в дом его вещи, а Хеглер так и остался стоять у калитки, дожидаясь меня. Когда я приблизилась, он коснулся пальцами козырька фуражки и щёлкнул каблуками. - Вот и вы, - выдохнул он, а затем резко опустил голову и устремил взгляд на корзину, что я держала в руках. - Позвольте вам помочь. Но я прошло мимо, крепко стиснув зубы. Скрипнула калитка, Хеглер последовал за мной. Навстречу вам попался Бруно. Увидев меня, он, памятуя о моём прежнем молчаливом согласии, протянул руку и забрал корзинку. Его взгляд метнулся в сторону Хеглера, и улыбка исчезла из его глаз. На кухне Жанна раскладывала привезённые продукты по деревянным ящикам. Что-то она собиралась убрать в подпол, что-то оставить здесь же или в столовой. - А это что такое? - ворчливым тоном поинтересовалась она у Бруно, ткнув пальцем в угол. Я повернула голову и увидела странную деревянную конструкцию, лежавшую на полу. - Это мольберт, мадам. Жанна удивленно приподняла одну бровь. - Месье планирует выйти на пленэр? - Это для мадемуазель, - за своего вестового ответил Хеглер, остановившись на пороге кухни. Бруно достал из объёмистого сундука продолговатую алюминиевую коробку и протянул её мне. Пребывая в оцепенении, я взяла её и открыла. Внутри лежали тюбики с акварелью, кисти разной толщины и остро заточенные карандаши. Мои глаза мигом наполнились слезами. Швырнув коробку на стол с такой силой, что с неё слетела крышка, а затем с громким звоном упала на пол, я выскочила вон из кухни. Несмотря на то, что Хеглер предупредительно отступил, чтобы выпустить меня, я всё равно задела его плечом.