2
Дни сменяли друг друга. Жизнь в Руане текла столь мирно, что иной раз доводилось даже забывать о войне, особенно, если отъехать подальше от центра, туда, где не мелькали повсюду зеленые мундиры. Я проводила время в саду, много рисовала, читала или дремала в тени яблони. Иногда выбиралась в гости к соседям и школьным приятелям. К празднику всё было готово. Дух войны уступил место ожиданию. Радостному - для немцев, равнодушному - для жителей. Тревожному и мучительному - для меня. Из Шалон-сюр-Сона, из Мулена, из Невера, Парижа и Эперне каждый день приезжали военные грузовики с ящиками шампанского. Если на празднике не будет женщин, то будет вдоволь вина, музыки и фейерверков над прудом. Фейерверки. Интересно, успеют ли молодые офицеры полюбоваться ими прежде, чем партизаны взорвут склад? Или всё случится одновременно? Я перелистнула страницу книги. Однажды Хеглер заявился в гостиную и начал рассказывать о своим любимых литературных произведениях. О «Макбете» он говорил дольше всего, а закончил отчего-то сказкой о Красавице и Чудовище. Вот умора! «Чудовище неуклюже и грубо, но у него есть сердце и душа с высокими стремлениями! - вдохновленно рассказывал он. - А Красавица горда. Если бы она только захотела! Но нет, она не хочет. Однако со временем она начинает замечать во взгляде ненавистного тюремщика что-то похожее на мольбу, на любовь. Её впечатляет его постоянство. Она протягивает ему руку... Я так любил эту историю в детстве! Особенно меня трогало Чудовище, я так хорошо понимал его муки». Я могла бы сообщить ему о том, что у меня была эта книга. Я могла бы достать её с полки и протянуть ему. Возьмите, месье. Вы, должно быть, читали эту историю только на немецком. Прочтите на французском. Прочтите непременно, это ваш последний шанс. Ведь вы скоро умрёте. Закрыв лицо ладонями, я глубоко вздохнула. «Господи, укажи мне, где мой долг?». Затем повторила это вслух и узнала слова лейтенанта, сказанные мне перед отъездом. Это вселило в меня некую уверенность, которой не хватало прежде для того, чтобы осуществить задуманное. С меня словно спало всякое оцепенение. Я потянулась к своему карандашному рисунку, оторвала от него клочок бумаги и написала крупным почерком: «Не ходите туда». Затем вложила записку в книгу так, чтобы наружу немного высовывался уголок. Чтобы он заметил. В день праздника, рано утром, прежде чем Хеглер успеет выйти из комнаты, нужно просунуть книгу ему под дверь. Зазор там достаточно широкий, а его любимая сказка занимала не слишком много страниц. Книга без труда пролезет внутрь. Главное - собраться с духом и решиться. «Вы победили моё молчание, - мысленно обратилась я к нему. - Но какой ценой».
V
Мы замерли друг напротив друга в тёмном коридоре. Хеглер держал в руках раскрытую книгу, что я просунула ему под дверь ещё утром. Он нашёл её только в конце дня, когда вернулся в дом из комендатуры. Разгладив пальцами листок бумаги, лежавший на страницах, лейтенант поколебался и, наконец, поднял на меня глаза. - Зайдите, мадемуазель, - кивком головы он указал на дверь, ведущую в спальню твоих родителей. Теперь это была его комната. Я едва ли сдвинулась бы с места, если бы он вдруг не добавил холодным и отчуждённым тоном: - Немедленно. Не отрывая взгляда от его неестественно прямой спины, я проследовала за ним, стараясь не стучать каблуками - Жанна была внизу. Хеглер открыл дверь и пропустил меня вперёд. Я вошла и огляделась. Мне не доводилось бывать в родительской спальне с тех самых пор, как лейтенант расквартировался в нашем доме. В целом, обстановка не претерпела особых изменений. Присутствие чужака выдавали большой сундук да штатская одежда, небрежно наброшенная на спинку стула. Скрипнула половица и наступила томительная тишина, прерываемая лишь нашим дыханием. Я почувствовала, как голова стала клониться книзу, будто для поклона. Раздался глухой хлопок, заставивший меня вздрогнуть и выпрямиться. Хеглер закрыл книгу и отложил её на стол. Записка осталась у него в руках. Его блестящие глаза с широко раскрытыми и неподвижными веками, усталыми и набрякшими, как у человека, который давно не спал, остановились на моём лице. Пальцы свободной руки сгибались и разгибались, их движения были предельно выразительными. Хеглер нервничал. - Почему? - только спросил он. Ни «что это значит?», ни «вы ли это написали?». Почему. Хеглер просто принял мои слова на веру. Он только хотел знать, почему он должен сделать так, как я написала. Не для этого ли я оставила записку между страницами его любимой книги, как немой призыв доверять моему слову? Я слышала вас всё это время, месье, теперь услышьте и вы меня. - Почему я не должен ходить? - он задал новый вопрос. Его голос был ещё глуше, чем обычно. Я повела плечом. - Вы ведь говорите о празднике в мэрии, верно? Вы что-то знаете? - Хеглер качнул головой и сделал шаг навстречу. Я тут же отступила. - Прошу вас, мадемуазель, будьте со мной предельно откровенны. Я не причиню вам вреда. И только сейчас я осознала всю тяжесть своей ошибки. Прежде мне не приходило в голову, что придётся держать ответ за свои слова. А ведь на чём я основывалась? На заявлении фермера-калеки, которого не взяли на фронт? Если я скажу, почему лейтенанту следует остаться вечером у себя, он, разумеется, сообщит обо всём своим. Того от него требует долг. И, конечно же, он спросит, откуда я об этом узнала. Уж не соучастница ли я? А если нет, то кто тогда сообщил мне о планах сопротивления? Что ему стоило потащить меня прямиком в комендатуру? А там знали, как заставить людей говорить. К тому же, пособничество силам сопротивления каралось казнью. Я не могла сказать ему правды. Рот Хеглера открылся с придыханием, и он произнёс: - Не время для вашего молчаливого бойкота, мадемуазель. Если кто-то готовит диверсию или что-то подобное, вы должны сказать мне об этом. Я покачала головой, с такой силой сжав челюсти, что заскрипели зубы. Лейтенант разочарованно выдохнул и отвернулся. Бросив записку на книгу, он потянулся за своей фуражкой. - В таком случае, прошу меня извинить. Я вернусь позднее, чем обычно. Если вам несложно, дайте мне ключ от чёрного входа. Тогда я не потревожу ваш покой. - Не ходите туда, - я озвучила собственные слова и не узнала свой голос. Он показался мне лишённым всякой силы. Хеглер застыл посреди комнаты. Он не обернулся, так и стоял совсем неподвижно, ожидая, когда я что-либо добавлю. - Останьтесь здесь, - губы мои задрожали. - Со мной. Он повернул голову. На его напряжённом лбу образовались глубокие борозды. Как прежде он старался вникнуть в смысл моего молчания, так теперь он пытался понять значение моих слов. Наши взгляды соединились. - Останьтесь сегодня со мной, - повторила я, от волнения едва держась на ногах. - Тётушка собирается в гости к виконтессе, она не успеет вернуться до комендантского часа. Её не будет дома до самого утра. Прошу вас, никуда не ходите. Доставьте мне... удовольствие. Останьтесь. Другого шанса у нас не будет. Никогда прежде мне не приходилось нести подобное бремя, ощущать столь сильный страх и смятение. Хеглер молчал. Мы словно поменялись местами. На его щеках задвигались желваки, на виске забилась выпуклая жилка. Он тряхнул головой, и какой-то звук вырвался из его рта, тоскливый и страстный, как стон любовника. Затем лицо его зажглось какой-то дикой энергией. В эту секунду я почти боялась его. Хеглер сжал кулаки и шагнул ко мне. В этот раз я осталась стоять на месте. Ноги мои словно вросли в пол. Его голос наконец громко и горестно нарушил тишину: - Неужели вы и правда думаете, что... - он умолк на мгновение, а затем сказал тихо, тускло, придушенно, с мучительной медлительностью: - Вы лгунья. Лучше бы вы и дальше продолжали молчать. Бледное лицо Хеглера застыло в трагической неподвижности греческих масок. Он решительно шагнул к двери, с силой схватился за ручку. Не глядя на меня, он добавил: - Если во время праздника что-нибудь случится... Да поможет вам тогда бог, мадемуазель. Дверь закрылась, и шаги затихли в глубине дома. Со двора донёсся знакомый рокот автомобиля, затем зашуршал гравий и вскоре всё стихло. Хеглер уехал.