Мне пришло в голову, что, может быть, Лазаро (стоящий на страже интересов фирмы), Викторика и Паласиос не могли простить мне сорок тысяч песет, которые Камино стребовал с них за мою роль. Они и вообще-то не хотели, чтобы я приезжал.
— Как вам это удалось? — спросил я режиссера, и он ответил:
— Очень просто. Я сказал, что вы не будете играть, если не получите сорок тысяч песет, а в Испании нам на эту роль никого не найти. Просто?
— Если это было так просто, — сказал я, — что же вы не попросили восемьдесят?
Я пошел пешком, чтобы выпустить пары. В Банке Испании, разобравшись в течение получаса со счетом и требуемой суммой, кассир вежливо разъяснил мне, что иностранцы не могут обменять песеты на доллары, доллары на песеты — пожалуйста.
— Послушайте, — сказал я, — в конце недели я возвращаюсь в Соединенные Штаты, что я там буду делать с четырнадцатью тысячами песет?
— Попробуйте обменять их в аэропорту при отлете, — посоветовал мне кассир. — Но возможно, для них это слишком большая сумма.
Он выдал мне четырнадцать тысяч песет, и я пустился во все тяжкие, чтобы обменять их на доллары. Час спустя дело было сделано, и мне оставалось только надеяться, что джентльмен, выручивший меня, не понес финансового или какого-нибудь другого ущерба. (По его просьбе я, вернувшись домой, сразу же выслал ему экземпляр одной из моих книг, на английском языке, и с тех пор я о нем ничего не слышал.)
В салоне первого класса каравеллы было холодно до чертиков, не помогала даже осветительная аппаратура, между тем ведущему актеру, даме, играющей его жену, девушке в роли стюардессы «Пан-Америкэн», комическому персонажу по имени Томпсон и всем прочим, сидевшим позади нас, нельзя было надеть пальто.
«Тепленькому» ведущему актеру было все нипочем, но ведь и мы провели не один час в баре аэропорта, то и дело принимая коньяк, водку, виски, джин и кофе. Тем не менее изо рта у нас вылетали облачка пара.
Время шло — половина второго, два, половина третьего, а мы повторяли сцену снова и снова. Самолет снижается над Барселоной, доктор Фостер смотрит из окна, рядом с ним сидит доктор Томпсон.
Томпсон. Поразительно. Между Хьюстоном и Барселоной разница в семь часов. Но если брать за основу время по Гринвичу, получается только шесть. (Стюардессе.) Мисс, который здесь час?
Стюардесса. Половина девятого, сэр.
Томпсон. Вы уверены?
Стюардесса (улыбаясь). Разумеется, доктор Томпсон.
Томпсон (Дейвиду). Для таких стран, как Испания, упрятать какой-то час — плевое дело. (Через плечо Дейвида смотрите окно.) Черт, красивый город. И какой огромный! Он сильно изменился?
С кресла у окна ни звука. Я посмотрел на нашу знаменитость. Он спал. Хаиме вышел из-за камеры, тронул Стивенса за колено и позвал:
— Марк… Марк!..
— А? Что? — сказал Стивене. — Ах да, где мы остановились?
Томпсон. Черт, красивый город. И какой огромный! Он сильно изменился?
Дeйвид. Наверное… Мне не приходилось видеть его сверху.
Томпсон. Когда вы здесь были в последний раз?
Молчание.
Камино (выходит из-за камеры, дотрагивается до колена знаменитости). Марк… Дейбид… роr favor…{[61]}
Стивенс. Что-что?
Томпсон. Когда вы здесь были в последний раз?
Дeйвид (бормочет). В войну, больше не был. Томпсон. Что вас заставило приехать сюда в те годы?
Молчание.
Камино (трогая Стивенса за колено). Дейбид. Дейбид… роr favor…
6
Невозможно было гулять по Диагонали — а я гулял по ней каждый день, давно перекрестив ее в проспект Сукина сына, — и не вспомнить событие, свидетелем которого я не был.
Именно на этом проспекте проходил прощальный парад Интернациональных бригад 29 октября 1938 года. Ему предшествовали два других прощания. Сначала парад 35-й дивизии в полном составе, частью которой был Линкольновский батальон — он состоялся между Марсой и Фальсетом 15 октября.
Был также обед и прощальные речи в Поблете, вблизи Монтбланка, через три месяца после того дня, когда мы форсировали Эбро в наступательном порыве.
На этой печальной фиесте выступал премьер-министр Хуан Негрин; сильный человек, он выглядел очень усталым. Полковник Модесто, командующий армией на Эбро, не скрывал слез, и это не выглядело странным, а ведь он был такой мужественный человек. Все были там: Андре Марти, генерал Рохо и Энрике Листер; Герберт Мэтьюз из «Нью-Йорк тайме»; Робер Капа, знаменитый фронтовой фоторепортер, чья жена, Герда Tapo, тоже фоторепортер, была раздавлена танком в самом начале войны, а сам он бессмысленно — хотя, может быть, и символически — погиб в 1954 году, снимая французские отряды в Северном Вьетнаме. Он напоролся на противопехотную мину, подложенную предшественниками Национального фронта освобождения; в одном из своих последних фоторепортажей он как бы предугадал недалекое будущее: французский мотоциклист, подъехав вплотную к группе крестьян, сгоняет их за обочину — и подпись Капа гласит: «Посмотрите на этого мерзавца, ведь он создает новый Вьетнам!»
Я не попал на последний парад в Барселоне, потому что, скрюченный ревматизмом, находился в городке Риполь, близ французской границы, но 29 октября я записал в своей записной книжке:
«Из Барселоны возвращаются люди и говорят: ради этой демонстрации и парада стоило пережить все то, что пришлось пережить.
Огромный народный подъем — плачущие женщины протягивают детей, чтобы бойцы поцеловали их, девушки бросаются в гущу шествия, чтобы обнять добровольцев. На трибуне Асанья, Негрин, Пасионария, а перед ними грандиозный военный парад: танки, артиллерия; самолеты проносились так низко, что едва не задевали крыши домов; вокруг толпы людей, по улицам разбрасывают листовки, повсюду флаги, музыка».
Листовку, которую я храню до сих пор, принес мне, если не ошибаюсь, Джо Хект, который остался живым в Испании, чтобы погибнуть в первом же своем бою во второй мировой войне — под Саарлаутерном в Германии (он был посмертно награжден Серебряной звездой за спасение своего взвода).
Листовка написана по-каталански.
Испания пойдет путем победы,
который будет и вашим путем!
Испания покажет миру,
что такое солидарность!
Несколькими неделями раньше Долорес Ибаррури произнесла речь, которую я уже цитировал:
«Матери! Женщины!.. Когда пройдут годы и залечатся мало-помалу раны войны, когда настоящее свободы, мира и благополучия развеет воспоминание о скорбных и кровавых днях прошлого, когда чувство вражды начнет смягчаться и все испанцы в равной степени почувствуют гордость за свою свободную родину, поведайте, расскажите вашим детям о людях из Интернациональных бригад!
Расскажите им, как, преодолевая моря и горы, границы, ощетинившиеся штыками, преследуемые бешеными псами, жаждавшими вонзить в них свои клыки, эти люди пришли на нашу родину, подобно рыцарям свободы, бороться и умирать за свободу и независимость Испании, над которой нависла угроза германского и итальянского фашизма. Они оставили все: любовь, родину, домашний очаг, свое достояние, матерей, жен, братьев и детей — и пришли, чтобы сказать нам: «Мы тут! Ваше дело, дело Испании, — это общее дело…
Товарищи интернационалисты! По политическим соображениям, по соображениям государственным, ради блага того дела, за которое вы с бесконечной щедростью отдавали свою кровь, вы должны вернуться — кто на родину, а кто в вынужденное изгнание. Вы можете гордиться собой: вы — история, вы — легенда…
Мы не забудем вас! И когда зазеленеет оливковая ветвь мира, сплетенная с победными лаврами Испанской республики, возвращайтесь!..»
Мне довелось еще раз встретиться с Модесто — и поговорить с ним лично — в 1961 году, когда мы, гости нем едких ветеранов Батальона имени Тельмана, праздновали в столице ГДР двадцать пятую годовщину со дня образования Бригад. Он выступал на огромном митинге и на дружеской встрече 18 июля во Дворце спорта, а потом в нашей гостинице перед пятью десятками американских ветеранов, их женами и детьми. За прошедшие двадцать три года он, казалось, не состарился ни на час. Но теперь у него не было дома, если не считать Праги, где он живет.
Отняли дом и у женщины, которая была величайшим народным трибуном в годы войны, если не считать домом Советский Союз, где она живет как политэмигрант. Гуляя по улицам Барселоны, я набрел на бывшую штаб-квартиру Интернациональных бригад в доме 5 на Пасахе Мендес Виго (сейчас там итальянское торговое представительство) и вдруг подумал о том, что мой собственный дом, моя родная страна с каждым днем становятся мне все более чужими.
16 сентября 1938 года, перед рассветом, я покинул это самое здание в почтовом фургоне — меня ждали в штаб-квартире бригады в Сьерра-Кабальс. Еще через неделю меня послали в Гратальопс, чтобы задержать почту нашей бригады, потому что Негрин выступил перед Лигой Наций и объявил о немедленном отзыве всех иностранных добровольцев, сражавшихся на стороне Республики, — наш батальон возобновил боевые действия за несколько часов до этого. К вечеру следующего дня мы вышли из боя.
Идя по Диагонали, я всем сердцем желал, чтобы Долорес шла рядом со мной, и я вспоминал о нашей первой и, может быть, последней встрече в небольшом летнем домике неподалеку от Москвы в августе 1961 года.
Единственный уцелевший сын Долорес Ибаррури был отослан в Советский Союз среди тысяч других детей — и там он погиб. Он погиб и похоронен в Сталинграде, вместе с находившимися под его командой советскими солдатами, и маленькая делегация американцев — ветеранов Испанской войны — посетившая этот город в 1961 году, возложила цветы на его могилу. Она находится на проспекте Героев; если вы понимаете по-русски, то прочтете: Рубен Ибаррури. Когда он погиб в 1942 году, ему было восемнадцать лет.
Его мать, которой в 1961 году не исполнилось и семидесяти лет, жила в Советском Союзе с тех пор, как заботами Французской Республики (Liberté! Egalité! Fraternite?{[62]}) ее жизнь на юге Франции стала невыносимой.
В тот день, 12 августа, мы поехали повидаться с ней. Как же мы были поражены, когда увидели, что она идет по дороге нам навстречу — до ее домика была добрая четверть мили.
Мы вывалились из машины и очутились в ее крепких, так что едва не хрустели ребра, объятиях, а она радостно восклицала «Viejo! Viejo!»{[63]}. Остаток пути мы прошли вместе, она угостила нас обедом, который сама приготовила, а потом минут двадцать рассказывала нам о положении в Испании, о ее настоящем и будущем.
Нас поразила ее осведомленность: можно было подумать, что у нее прямая связь с Мадридом или она только что вернулась из Барселоны. Но еще больше взволновала нас ее вера в будущее Испании, которую она не видела двадцать два года: Долорес не была подавленной, опустошенной и потерявшей надежду изгнанницей, какие нам иной раз встречались. Перед нами была испанка, которая никогда, со дня рождения в грязной лачуге в Бискайе, не разлучалась со своим народом. Это волевое лицо еще можно видеть, этот великий голос снова звучит со страниц ее автобиографии «El Unico Camino» («Единственный путь»).
Путь. Камино. Кино. Мне подумалось, что об Испанской войне можно узнать больше из замечательного французского документального фильма Фредерика Россифа с текстом Мадлен Шапсаль («Умереть в Мадриде», 1963), чем из множества исторических исследований.
Я подумал, что о продолжающейся в Испании борьбе больше сказано во французском фильме «Война окончена» (1966), чем в испанской прессе или толстых независимых и либеральных газетах Западного мира.
Оба эти фильма, конечно, нельзя было показать в Испании, но на первый из них режим откликнулся лентой «Жить в Мадриде», о которой все в Барселоне говорили мне в один голос: это то же самое, во что Сукин сын превратил песету, — дерьмо.
Мои барселонские знакомые видели оба французских фильма в Перпиньяне и сочли их замечательными. Попасть туда — не проблема, всего три часа езды, и те, у кого есть паспорт, часто ездят в Перпиньян посмотреть иностранные фильмы, которые не вдут в Испании. Это, конечно, одно из противоречий жизни при диктаторском режиме, равно как и показ в Барселоне фильма «Двадцать пятый час» (трагикомического по форме и антинацистского по содержанию).
Кое-кто утверждает, будто оба фильма — «Умереть в Мадриде» и «Война окончена» — пораженческие. Эти люди не понимают природы борьбы в Испании. Оба фильма повествуют о войне и ее последствиях, они поэтичны и реалистичны.
Да, «Умереть» кончается на спаде, но ведь так кончилась и война: испанский народ был снова ввергнут в пучину средневековья, из которой ему удалось подняться на короткие восемь лет второй республики. Да, «Война» передает горечь, усталость и чувство разочарования испанских эмигрантов и связных, которые ездят между Францией и Испанией, чтобы передавать пропагандистскую литературу и указания руководства, но надо помнить, что эта борьба продолжается вот уже тридцать лет и люди могут устать, проникнуться горечью и даже разочароваться. Но они повержены не больше, чем испанский народ, потому что, как и народ, они продолжают борьбу.
Те, кто считает оба фильма пораженческими, не поймут прекрасную, очень тонкую и очень испанскую шутку по адресу Наиглавнейшего, которому в декабре, когда мы там были, исполнилось семьдесят пять лет:
— Разрешите преподнести вам в подарок годовалого слона.
— Большое спасибо, но я не могу принять его.
— Почему?
— Потому что к животным сильно привязываешься, а они так быстро умирают…